Мой дом стоял на площади, где пьяная матросня,

отлитая в бронзе, была поставлена на гранит.
Потемкинцам – потомки. Там Ты хранил меня,
но я, по малости лет, не знал, кто меня хранит.

В квартале от площади находился райком.
Памятник в Одессе назывался «утюг».
Дворничиха мела – метлою и языком.
Из-под метлы летела пыль, с языка – матюг.

Вбогадушумать – так от нее
я впервые услышал святое имя Твое.

Борис Херсонский
2009

Почитай отца и мать свою, особенно там, куда

ты ушел, покинув их навсегда,
где молочные реки, кисельные берега,
золотые коровы, серебряные рога,
где ходят по небу-по кругу двадцать четыре луны,
где каравай вот такой ширины, вот такой ужины.
Утонешь в реке -
будешь плыть в парном молоке.
Умрешь - похоронят тебя не в земле,
в заварном киселе.
Будешь жив - потихоньку разжевывай каравай,
все выживают как-то, и ты, дурак, выживай.

Только выплывет из молока багровая рыба-Бог,
повернется, покажет тебе жемчужный, чешуйчатый бок,
ударит хвостом в молоко, осветит твою душу Лицом,
скажет: хорош, хорош, а видел ли мать с отцом?

На том ли, на этом свете, там или тут,
сидят во мраке, сальную свечку жгут,
колыбельную песню поют, тебя, убогого, ждут.

Пора тебе стать ребенком, ходить под столом пешком,
вычесывать насекомых густым роговым гребешком,
и жертвенный Агнец будет стоять на столе,
и продлятся дни твои на земле, и ночи - в земле.

Борис Херсонский
2009

Не укради! Ты слышал? Не укради!

Не беги по рынку, прижав украденное к груди.
Спину твою буравит полицейский свисток.
Не беги никуда, особенно - на Восток:
отрубят правую руку, хорошо, если ты левша,
не беги, особенно в прошлое, пропащая ты душа!
Ибо в прошлом - виселицы, котлы с крутым кипятком,
на углях железные клещи выложены рядком.

Но, если украл, - к престолу Господню скорей.
Этот грозен на вид, но в сердце Своем - добрей.

Головой покачает, скажет: "Ах ты злодей!
Мог бы даром взять у Меня, а ты украл у людей!"

Борис Херсонский
2009

Время уходит в Вильнюсе в дверь кафе,

провожаемо дребезгом блюдец, ножей и вилок,
и пространство, прищурившись, подшофе,
долго смотрит ему в затылок.

Потерявший изнанку пунцовый круг
замирает поверх черепичных кровель,
и кадык заостряется, точно вдруг
от лица остается всего лишь профиль.

И веления щучьего слыша речь,
подавальщица в кофточке из батиста
перебирает ногами, снятыми с плеч
местного футболиста.

Иосиф Бродский
"Литовский дивертисмент"
3. Кафе "Неринга"
1971

He deals the cards as a meditation,

And those he plays never suspect.
He doesn't play for the money he wins,
He doesn't play for respect.
He deals the cards to find the answer,
The sacred geometry of chance,
The hidden law of a probable outcome -
The numbers lead a dance.

I know that the spades are swords of a soldier,
I know that the clubs are weapons of war,
I know that diamonds mean money for this art,
But that's not the shape of my heart.

He may play the jack of diamonds,
He may lay the queen of spades,
He may conceal a king in his hand,
While the memory of it fades.

And if I told you that I loved you,
You'd maybe think there's something wrong.
I'm not a man of too many faces -
The mask I wear is one.
Those who speak know nothing
And find out to their cost
Like those who curse their luck in too many places
And those who fear are lost.

I know that the spades are swords of a soldier,
I know that the clubs are weapons of war,
I know that diamonds mean money for this art,
But that's not the shape of my heart.

Gordon Matthew Thomas Sumner
"Shape of My Heart"
1993

Вот мой автопортрет в четыре года.

Какая лаконичность и свобода,
и пляшущая радость бытия!
Всего четыре палки, огуречик,
и сверху - кругляшок.
И вот вам человечек.
И это я!
И это я! Я! Я!

Мне семь. Я школьница.
Ввиду серьезных лет
весьма детален мой автопортрет.
На мир взираю сверху вниз (с балкона).
В руке - портфель, на голове - корона.
На туфлях - банты, платье - в кружевах.
Обижусь на того, кто вслух не скажет: "Ах!"

Тринадцать.
Рисовать? Была охота!
Себя отрезала от группового фото.
Причин глубинных лучше не ищи:
прыщи.

Семнадцать лет.
Абстракция.
Зигзаг
зигзагом погоняет.
Только враг
способен так разъять на составные части.
Мой взгляд жесток.
Чем и горжусь.
Отчасти.

Но время к новым повернет канонам.
Совсем другие формы я ценю.
Вот мой автопортрет - в зрачке влюбленном
вся в давдацть лет я отразилась. Ню.

Тридцатник.
рвут заботы на куски.
И все-таки - цейтноту вопреки -
удержат на холстах нетленные шедевры
всех тех, кто мной любим, но действует на нервы.
Мои собаки, дети и друзья,
и каждый - это я.
Я! Я!

И вот мне,
ну, допустим, пятьдесят.
Особых множество накоплено примет.
Чтоб их запечатлеть, пойду в Горсад
и закажу художнику портрет.
Теперь на улицах рисуют, как в Париже,
не нанося заказчикам обид.
И я себя, как в зеркале, увижу
и пусть мне это зеркало польстит.

Наталья Хаткина
"Автопортреты"
2000е

Жестяная осень. Дождик льёт.

Жизнь куда-то, сгорбившись, идёт.
А идёт куда-то в магазин
(магазин под номером один).
А идёт за белою мукой.
А в кармане маленькой рукой
держит деньги в тёмном кошельке.
Где-то поезд крикнул вдалеке.

Андрей Санников
"Маленький город"
2009

Июльский день над внутренним двором.

Какой-то царь работал топором –
Рубил окно, а протаранил кровлю.
Оттуда дышит белая жара –
Как бы расплав того же топора –
Не обезглавлю, – мнит, – так обескровлю.

Но здесь прохладно: желтая стена
Не солнечной чумой заражена,
А холодком имперской охры. Сбоку
Темнеет лаз, обшарпан и глубок.
За ним, подставив глазу знойный бок,
Лежит июль в спокойной позе бога.

Когда-то за густой налет хандры
Я ненавидел здешние дворы –
Пацан, провинциал, приезжий олух! –
Мне вообще не нравились места,
Где быт определяла пустота
В пределах ограниченных и полых.

Пришлось продать и родину, и дом,
Забыть друзей (хотя далось с трудом),
Зарыть дионисийство в подсознанье –
Провинция торчала из меня,
Не отвечая требованьям дня,
Как форменный каскет на партизане.

Теперь не отличаю явь от сна,
Не думаю, какая глубина
Пульсирует под кожицей асфальта.
Теперь лекало мира не по мне,
И в каждой набегающей волне
Сквозит огранка, тяжелеет смальта.

Теперь я вшит в параметры двора.
И если скажут вдруг, что мне пора –
Я выйду черным ходом, серой твердью
В соседний двор, потом пройду в другой,
И ощущенье камня под ногой
Подобно ощущению бессмертья.

Дмитрий Коломенский
2009

Ты говоришь, иголкой цензуры зашит твой рот

и тошнотворнее, чем сегодня, уже не будет.
А по мне, все в твоих руках, положенных на живот:
роди президента, какого хочешь — себе и людям.

Ты говоришь, значенье Народа и Слова сведено до нуля?
За чем же дело? Роди президента. Это твоя земля.

Не напрасно миссис Линкольн и Кеннеди тужились —
ты-то чем хуже?

Ты увидишь, он еще победит мировое зло.
Римский первосвященник встанет у руки его левой,
Голубь Мира осенит его плечи белым-белым крылом,
а у ног его сядет британская королева, —

потому что, мамаша, держались вы молодцом, все прошло как по маслу,
и во имя Отца и Сына пойдет и все остальное,
например, орел демократии будет парить над страною,
или просто мирное небо засветится и не погаснет.

И, в послеродовой принимая назойливых репортеров,
поскольку в лесу откинет когти кто-то довольно крупный,
ты откажешься от виллы в Ницце, на радость консервативным старпёрам,
в пользу тихого хутора возле райцентра Крупки.

Ты посадишь у дома пионы, флоксы и мак.
Он толкается ножкой — это хороший знак.

Чувствуешь — в лоне бунтует плацента?
Роди президента.

Марыйка Мартысевич
2009

перевод с белорусского
Ильи Кукулина
2009

Кони мчат-несут,

Степь всё вдаль бежит;
Вьюга снежная
На степи гудит.

Снег да снег кругом;
Сердце грусть берет;
Про моздокскую
Степь ямщик поет…

Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик;

Как в последний свой
Передсмертный час,
Он товарищу
Отдавал приказ:

«Вижу, смерть меня
Здесь, в степи, сразит, -
Не попомни, друг,
Злых моих обид.

Злых моих обид,
Да и глупостей,
Неразумных слов,
Прежней грубости.

Схорони меня
Здесь, в степи глухой;
Вороных коней
Отведи домой.

Отведи домой,
Сдай их батюшке;
Отнеси поклон
Старой матушке.

Молодой жене
Ты, скажи, друг мой,
Чтоб меня она
Не ждала домой…

Кстати ей еще
Не забудь сказать:
Тяжело вдовой
Мне ее кидать!

Передай словцо
Ей прощальное
И отдай кольцо
Обручальное.

Пусть по мне она
Не печалится;
С тем, кто по сердцу,
Обвенчается!»

Замолчал ямщик,
Слеза катится…
А в степи глухой
Вьюга плачется.

Голосит она,
В степи стон стоит,
Та же песня в ней
Ямщика звучит:

Как простор степной
Широко-велик;
Как в степи глухой
Умирал ямщик.

Иван Суриков
"В степи"
1865

Внешний мир на бескрайнем блюде

разложил свои города. Прав Онищенко — наши люди не должны уезжать туда.
Я не три, не четыре раза ездил в ихние города, и о том, что у них зараза, я догадывался всегда. Возвращаясь в край колоколен, где двуглаво рулит тандем, я догадывался, что болен, — не вполне понимая, чем. Знать, покуда по Пикадилли беззаботно гулялось мне — заразили, мля, наградили. Влили в чай, поднесли в вине. А потом прилетишь обратно, влезешь в шлепанцы, снимешь фрак — все не так, а что — непонятно. Все как было — и все не так. Из-за моря вернулась птаха, и в ушах у нее свистит: меньше гордости, больше страха, иногда беспричинный стыд… Вдруг кольнет незримое жало, как отравленная игла: хорошо бы власть уважала, а милиция — берегла… Где мы нынче? Делаем что мы? Как мы прожили двадцать лет?! Разумеется, все симптомы за неделю сходят на нет, потому что в России лето, машет сиськами молодежь, а родного иммунитета, слава Богу, не прошибешь. Начинаешь ходить, не горбясь, уважать не талант, а чин, обретаешь былую гордость, не ища для нее причин, ловишь кайф от родных идиллий, вечерами включив ТВ, и не помнишь про Пикадилли, где микроб занесли тебе. Не впервой под британским флагом воровские творить дела: ты-то все объяснял джет-лагом, а ведь это болезнь была! Ты купился, как лох, на «велкам», в заповедник зараз полез — возомнил себя человеком, а ведь это болезнь, болезнь.

Обещаем не ради фразы — не водиться, не брать взаймы, потому что они заразы, лютый яд для таких, как мы. Внешний мир угрожает гробом, повернемся к нему спиной: в этом мире лафа микробам, СПИД, холера и грипп свиной. Вы смеетесь, но этим смехом не сдержать иностранный грипп. Литвиненко туда уехал — все видали, как он погиб? Там и воля, и трали-вали, и закон справедлив и крут, — да. Но все, кто там побывали, обязательно перемрут. Лишь Онищенко бьется, чтобы перекрыть роковой просвет: ведь у нас не живут микробы. Мы живем, а микробы — нет. Здоровее любых империй, удивительна и странна неприступная для бактерий обособленная страна. Не проскочат их вибрионы сквозь российское решето: если б твердо закрыть кордоны — не болел бы у нас никто.

Разве мы кому заносили вредный вирус с родного дна? Разве выползла из России эпидемия хоть одна? Озаботься, образованец, напряги остаток ума: грипп — «испанка». СПИД — «африканец». Из Китая пришла чума. Несмотря на посул гарантский, неуемен вражеский зуд — к нам завозят синдром голландский и стокгольмский синдром везут… Хоть пешком обойди планету — всюду сопли и кровь рекой, а в России болезней нету, это климат у нас такой. Как сказал еще Маяковский, здесь, в России, особый быт. Есть тайваньский грипп и гонконгский, а московский не может быть. Есть ходынское многолюдье и лубянский есть маховик, есть басманное правосудье, петербургский есть силовик, тульский пряник (спасибо, Тула!), газ сибирский, таманский полк, азиатская диктатура, брянский шиш и тамбовский волк, астраханский курник слоеный и рязанский кислый ранет, и архангельский гриб соленый — но российского гриппа нет. Злой орел или серп и молот осеняют наш гордый труд — но микробы тут жить не могут. Люди — да, а микробы — мрут.

Внешний мир на бескрайнем блюде разложил свои города. Прав Онищенко — наши люди не должны уезжать туда. Не покинем родную липу, не свернем с родной колеи, не сдадимся чужому гриппу.

Пусть нас лучше убьют свои!

Дмитрий Быков
2009