царство хотя бы некоторое пусть за семью

морями горами печатями как прокормить семью
подсчитать почитать постелить газетку сесть на скамью

смотреть за бордюр сквозь ветви где море и морвокзал
ресторан где кусок в горло не лез а похабный мотивчик влезал
в уши души спокойно город все было как ты сказал

сколько зим сколько лет до свадьбы до пенсии до
и после до инфаркта и после притворяешься ждешь Годо
а дождёшься другого туда не знаю когда неизвестно кто

часть деревьев ночью срубили торчат молочные пни
земля пронизана сплошь корнями кротами тенями только копни
беседуя между собой парами проходят зимние дни

Борис Херсонский
2011

Где-то в мире завалящем,

полном холода и пара,
тонет в море настоящем
водосвинка капибара.

Так всегда бывает с морем:
ты стоишь на берегу и
розоватым алкоголем
поишь женщину другую.

У неё на лапах тоже
перепончатые пальцы,
но тебя она моложе
лет на восемьдесятнадцать.

И доносятся в тумане,
как далёкая гитара,
отголоски грубой брани
одного ветеринара.

Елена Сунцова
2011

Божена выходит на голую площадь, на площадь,

Изрытую рылами, которые хрясь с размаху,
И нежно рокочет асфальт: город знает ее наощупь,
Как Спарта Елену и как Илион -- Андромаху.

Божена поднимает красивую руку и хлопает по ноге,
По красивой ноге, едва прикрытой подолом,
Звук поднимается в небо, и звезды глядят наглей
На плевочки с хвостами, дрожащие по погонам.

Божена, облизав губы, открывает красивый рот,
Кто не мечтал -- но об этом сейчас не будем,
Выдохнув изо рта, она лавочников зовет,
И лавочники идут на задних лапах, как люди.

Божена кричит, торжествуя -- торжествуя, она кричит,
Отзываются стекла в модных бутиках,
Треснутое зеркало или сердце, как древний щит,
Катится по земле, привлеченное криком.

Докатившись, к бедру прислоняется и встает.
Транспаранты, плакаты качает пьяно,
И выходит на площадь, похожее на народ,
Пушечное мясо из дорогих ресторанов.

Губошлепствуя, хнычет единоросс,
Теребит себе коррупцию, не смея признать причину,
Интеллигентная женщина морщит нос,
Напрягает мускул интеллигентный мужчина.

Полмосквы, надевая в катышках свитера,
Представляя собой нечто бесформенное наощупь,
То ли кричит "позор", то ли шепчет "ура",
И выходит на площадь -- полмосквы выходит на площадь.

Юля Фридман
2011

...Нет, мы здесь не одни - шарахаются тени

предшественников наших к подворотням,

свои стихи беспомощно твердя –

не заклинанье, а предупрежденье.


Что Александр? на все лады клянет

глобализацию, автомобили

и – Бог весть почему – велосипеды,

потом, смирясь, мягчеет, замечает

цветы Италии – на первом месте ирис,

сияющий и синий .

Николай,

воспев и розовый миндаль, и запах

тосканских трав, в историю ныряет,

созвездие имён употребляя:

«Савонарола», «Леонардо», «Алигьери».

А Михаил, распутный сибарит,

серьезного вообще не говорит.

Флоренция ему – лишь веточка мимозы

в петлице, сладкая игра, хрусталь, балкон,

апрель, безумие, одеколон,

и на рассвете – после всех объятий – слезы

блаженные.

Вот Алексей Сурков

в костюме мешковатом. Он, толков,

суров и вдохновеньем чудным полон,

в чужой стране, где пот рабочий солон,

сложил эклогу (мы так не смогли б)

Буонаротти, со словами вроде

«власть времени», «экстаз» и «холод глыб».


Все в мире повторится,

как уверял экклезиаст: и птица

над Понте Веккио (сорока), и несметные

щедроты юности, и нищета, и смертные

движения долота. Канва. Елена. Пяльцы

и мрамор – бывший мел, то есть углекислый кальций,

сплоченный временем, как ткань стиха –

изгнанием.

Душа моя глуха.

Искусства – чувство, Арно – лучезарно,

трепещет – блещет, город – ворот, тот

который поднимает, от красот

постылых отворачиваясь, житель

блокадного дождя.

А ветр бредет на север,

и дева просвещенная моя

смеется кошкам в окнах, каруселям

на площадях, и немудреный профиль

(носатый, в непомерном капюшоне)

знай чертит пальцами на пыльных стеклах

заброшенной скрипичной мастерской.

Бахыт Кенжеев
2011

Это клали боярыню в сани,

Это зиму валили кнутом,
Под узорчатыми поясами
Убегало дыхание ртом.
Белоногие дети плясали,
Как медведи, валились на стол,
Но такой изуверской печали
Ни один не вынашивал стон.

Колокольная сила перста
Под кнутом загудела, пуста:
"Сновиденья мои, сновиденья…"
По границе метелился вой,
Да солдатик проматывал свой
Стыд, палаш и весёлые деньги.
...

Цари замолчали,
упали,
набрякли -
и свились в одно.
В холодные русла
нерусские капли
цедило дневное вино.
Весь день пировал.
Молчаливо и цело
являлась глухая столица уму.
Висели под крышею два офицера
и сыпали шахматы в руки всему.
Слоны утонули.
Из дерева в парке
свистел закоптелый, больной лесовик.
По дну колыхались горячие танки,
и горлица плакала между травы.
На круглом песке
у худого корыта
ложилась на сети
и выла на море
малиновка,
ангел,
пчела - Маргарита,
от горя белесее моли.

Сюда собирались хирурги и твари,
цари и калеки,
и птичии бабы,
мундиры на груди себе надевали
и жили, как рыбы,
и выжить могли бы…

Но встала Гора
и взимала горою.
Родная подруга, как уточка, нема.
По склону катился берёзовый кролик,
и дочка плыла, указуя на Небо.

Сергей Дмитровский
"Свадьба Мельница"
2000е

на горе горбун на спине горбуна

горе луковое на груди ордена
и медаль ни за что дана

ни за что ни про что а висит звенит
словно солнце когда в зенит
что ведро оцинкованное во дворе
или вор на чужом добре

а чужого добра жена принесла
да охапку чужого зла
а у нас своего поболе того
хоть бы кто своровал его

только крепок замок да забор высок
а вокруг красота зеленый лесок
речка синяя желтый песок

Борис Херсонский
2011

волосатый сытому что голодному лысый

умер моряк подавившись сухопутною крысой
значит в мешок и известно ядро к ногам
волосатому стрижка что лысому полировка
пионеру компот что вожатому поллитровка
жизнь цветет в кустах не желаю нашим врагам

потому что домашние волки одичали себе на горе
воют воем гады с тоской во взоре
на луну где армстронг пристрелил луноход и там
пан твардовский с чертом сидит в обнимку
и корчмарь попивает водку и ест свининку
и пора выворачивать душу платить по счетам

Борис Херсонский
2011

Улочка слишком узка. Когда из окна

льют нечистоты – не увернуться. В столице
дела обстоят иначе. Там повсюду видна
рассудительность герцога, да продлится
время его владычества! – молится вся страна.

Там вдоль домов – канавы. На каждом доме балкон
закрытый, но с круглой дырой в полу. Оттуда
вниз низвергаются желтые струйки, или слышится стон:
кто-то выдавливает экскременты. Ночная посуда
там не нужна. О, герцог! О нас позаботился он.

Конечно, по улице ходят посередине, гуськом.
Опять же запах. Но лучше с плеском в канаву
чем прямо на голову. Даже мечтать о таком
прежде не смели. На площади видишь ораву
восторженных граждан. Герцог сидит верхом

на любимой кобылке. Как любимой? Это вопрос.
Всякое говорят. Скотоложство – личное дело
скотоложца. Пустяк, если вспомнить горбатый нос
герцогини, ее большое, должно быть, дряблое тело,
собранный на макушке узел седых волос.

Закипая, огромное облако заполняет весь небосклон.
Но толпа не расходится. Также и смена столетий
не мешает сброду сбегаться со всех сторон,
чтобы увидеть как герцог, епископ и некто Третий
посредине площади плотью выкармливают ворон.

Борис Херсонский
2007

Мать съехала. Я стала вспоминать.

Пугливо вздулась немощная память
кишечником. Я памяти занять
могла бы, да, но нет разъема вставить.
Мать съехала, мать по миру пошла,
безумицею волоча котомки.
Я вспомнила: мать у меня была, – 
одышка, перманент, запястья тонки,
и что-то там еще, и что-то там…
Она смотрела из воды, из света,
из тьмы смотрела, из навозных ям,
из музыки, из яблочного цвета.
Она была зловонна и страшна,
она была безгрешна и безмозгла.
Она была не мать мне, а жена,
она была – ребенок мой, но мерзла
в моей утробе, потому что свет
туда не проникает много лет.
Я нянчила ее еще такой,
и вот такой везде ее толкала.
Она была последнею строкой,
она меня Марией нарекала.
Другой ее не надо было мне,
какие замечательные пытки
у нас производились, не вполне
законные, но как же без подпитки?
Она пила на ужин кровь мою.
Я подъедала плоть ее на ланчах.
В каком еще, скажите мне, раю
так проникались девочка и мальчик?
Я вспомнила: мы с нею – сирота.
Единое сиротское пространство,
приютские без роду и креста,
с огромною претензией на царство.
И вот она пошла. Иди-иди.
Ищи себе приемное семейство.
Но, уходя, в пути не наследи,
чтоб было безнаказанным злодейство.
Я брошенная дважды за одно
родительство, я – утоленье жажды.
Смерть – это старое веретено,
которое подпортит всё однажды.
Вот сказаны последние слова,
прощальный гимн выводит «баю-баю».
Идут года. Она жива, жива.
Но я ее уже не вспоминаю.

Мария Ватутина
"Памяти матери"
2011

Хватило бы денег - жил бы в дешевом отеле

в маленьком городке, окна - с видом на море,
оплатив заранее заботы о мертвом теле
единственной погребальной конторе.

Втыкал бы свечу в песком наполненный ящик,
морщился бы, когда хор фальшивил безбожно,
в общем, был бы одним из молящихся и предстоящих,
любящих Господа, насколько это возможно.

Здоровался бы с седым господином и с дамой вальяжной,
но ближний становится дальним на расстоянии метра.
Холодным осенним утром я ходил бы по гальке пляжной,
подняв воротник, вздрагивая от порывов ветра.

Борис Херсонский
2011

предметы расставанья и вины

растаявшие вперемешку с теми
которые вполне еще видны
из постепенно обступившей тени

как оставляя детскую с тоской
в углу охапкой мишки и машинки
и в беличьих колесах городской
разгон и юношеские ошибки

все человеческое в бездну здесь
раз под уклон не одолеет гору
пора невозвращения хоть влезь
в былую кожу но тебе не впору

напрасно столько боли намело
барханы от гурона до валдая
и ангелы с клинками наголо
от пут любви сердца освобождая

уже на страже сириус погас
как золушка в подол смахнула брошку
что вам по совести сказать о нас
мы чаще россыпью и понарошку

нам зелень злей едва земная медь
обнажена железо в язвах яда
оно и так должно само стемнеть
дверь от себя и свет гасить на надо

Алексей Цветков
2011

где будет можно, я тебя предам.

не зря же я, потерянный при родах,
пел гимны деревням и городам
и получил "спасение на водах"

четвёртой степени, с мечами по бокам.

не я один, всё время таково:
лжецы, полипы, мелкие простуды,
что расстрелять бы через одного,
а прочих за обман и бой посуды

приговорить к большому ничего.

теряет листья медленный конвой,
твердеет в небе корка соляная,
а камень, что лежит под головой -
с него открыта будущность иная.

он хладный, бессердечный, деловой.

таков я буду через двести грамм,
в конце стола, где договор подряда,
где лёгкие свистят, где воздух в хлам,
редеет где летучая армада,

где будет можно, я тебя предам.

Геннадий Каневский
2011

не пиши: свободно, пиши — незапертая земля.

провожала тебя с дочерью налегке.
сорок дней — и куда ты дальше пойдешь, и я?
заходишь сюда — тишина, выходишь — дождь.

мы тоже ходили в баню по одному,
а чего боялись — и ты не знал.
будто сидел там черный-черный татарин,
рыбу в руках вертел, золотой головой мотал.

сидел на камнях — и питался от этих камней.
как у тебя, была у него тоска
не тяжелей ребенка, сейчас примотанного ко мне,
и голова легка.

Екатерина Соколова
2011

Почему бы не выйти в город? Не век же сидеть

в комнатке со вторым светом или стоять над плитой,
над кастрюлей, в которой булькает вчерашняя снедь,
не все ж тебе быть под пятой, мученице святой.

Почему бы не выйти в город? Да вот потому,
что из второго света во внешнюю тьму,
где будет плач, и бессмертный червь, и скрежет зубов,
страшно – уж лучше запах вчерашних супов,
чего говорить, садись к столу, ужин готов.

Садись на белый, грубо сколоченный табурет,
гляди на ретушированный мамин фотопортрет,
губы и щечки, подкрашенные лиловой свеклой,
да вруби патефон, да из сердца вон, и с глаз долой
и доставай-ка шкалик, что принес под полой

темно-серого зимнего, драпового пальто,
пошитого в позапрошлом году. А то
ты не помнишь? Толстую Лиду с булавками в пухлых губах,
без рук, без ног манекен, внушающий детям страх,
большие бедра, круглый живот, кучерявый пах.

Почему бы не выйти в город? Потому что города нет,
нет ни страны, ни улицы, ни шаровидных планет,
вращающихся по орбитам, вокруг солнца, вокруг оси,
не веришь, иди, повесься, и так виси,
как издревле висели удавленники на Святой Руси.

Почему бы не выйти в город? Не век же сидеть
над тарелкой борща, ложкой пытаясь поддеть
лучший кусок, не век же его жевать,
не навек же нам жесткая панцирная кровать,
будем здесь ночевать. Будем жить-поживать.
Садись к столу. Было бы что пожевать.

Борис Херсонский
2007

Погоди, мне слышится что-то в шуме ветвей на ветру.

Не торопись, мне кажется, я различаю речь.
Не сердись на меня: незадолго до того, как умру
я должен это понять, а после смерти – сберечь.

Знаешь сказку о мертвеце?
Он хранил премудрость в ларце.
Он пальцами перебирал золотые песчинки слов.
На его подземном, его костяном лице
трещинки-отпечатки высокогорных снов.

Вместо дыханья – воспоминанья выдох и вдох.
Мыслей сплетенье между древесных корней.
Над ним и под ним слои ушедших эпох.
Те, что вверху – поновей, те, что ниже – древней.

На самом верху стебельки пожухлой травы.
Двое сидят на скамье. Бутылка стоит у ног.
Огромное дерево. Ветви поверх головы.
Ты говоришь – тепло. А я почему-то продрог.

Знаешь сказку про трех черепах,
стоящих на трех китах,
держащих круглую землю на панцирях роговых?
Про город и парк городской, где можно забыться так,
что останешься навсегда. Жаль, нельзя остаться в живых.

Борис Херсонский
2011

Главное помнить - вновь избранный Президент существовал всегда,

до начала времен, до вод и земли, до света и тьмы.
Он сам был светом и тьмой. Он - суша и он - вода,
он - твердь небесная. Помним ли это мы?

Помним ли мы, что он - орудье труда
в руках Создателя, он вывел жизнь из тюрьмы?

Помним ли мы, что замы клубятся вокруг,
подобно ангелам, и охрана всегда начеку?
Что циркуляры его исцеляют всякий недуг,
а данная им пощечина украшает щеку?
Он бодрствовал, когда Создатель вкушал досуг.
Он вечность видал-перевидал на своем веку.

На нем, как на столпе утверждены небеса.
С подписью и печатью, свыше утверждены.
Ему рокочут моря, ему шелестят леса,
им умерщвлен Дракон и демоны побеждены.

Мы б отдали ему душу, как отдали голоса.
Но имеющим душу въезд воспрещен в пределы страны.

Борис Херсонский
2011

Чем ближе к северу, тем тишина яснее,

Тем треугольней бедная вода,
И искры звонкие в небесном самосее,
Как тыщи зябликов, летящих не туда.

Чем ближе к северу, тем плечи серебрее
У ив, глядящихся в пустые зеркала —
Тем ближе к острову, где дуб Гипербореи
Скалу последнюю опутал в два ствола.

Чем ближе к северу, тем зябче рты свирели
У губ закушенных, сочащих белый йод,
И пальцы бедные дрожат, засеверели,
На скользких дырочках, откуда смерть поет.

Олег Юрьев
2011

Так вот для чего это лето стояло

в горле как кость и вода:
ни утешеньем, ни счастьем не стало,
а благодарностью — да.


Ну вот и умер еще один человек, любивший меня. И вроде бы сердце в крови,
но выйдешь из дома за хлебом, а там — длинноногие дети,
и что им за дело до нашей счастливой любви?
И вдруг догадаешься ты, что жизнь вообще не про это.

Не про то, что кто-то умер, а кто-то нет,
не про то, что кто-то жив, а кто-то скудеет,
а про то, что всех заливает небесный свет,
никого особенно не жалеет.

— Ибо вся наша жизнь — это только погоня за счастьем,
но счастья так много, что нам его не унести.
Выйдешь за хлебом — а жизнь пронеслась: «Это лето, Настя.
Сердце мое разрывается на куски».


Мужчины уходят и женщины (почему-то),
а ты стоишь в коридоре и говоришь опять:
— В нежную зелень летнего раннего утра
хорошо начинать жить, хорошо начинать умирать…

Мать уходит, отец стареет, курит в дверях сигарету,
дети уходят, уходят на цыпках стихи…
А ты говоришь, стоя в дверях: — Это лето, лето…
Сердце моё разрывается на куски.

Дмитрий Воденников
2011

И в море ночь, и во вселенной тьма, и голоса, способные с ума

свести, переплывают воздух мрачный.
Так неразборчивы, забывчивы — беда! А все шумят, как вешняя вода,
как оправданье жизни неудачной.

Предупреждал пророк: распалась связь времен. Что лицемерить? Удалась,
и до сих пор, похоже, удается.
Поёт еще над сахаром оса, ночная влага (мертвых голоса)
по капле с неба рыночного льется.

А ты, завороженный океан, сегодня пьян и послезавтра пьян —
чем? Бытием отверженным? Конечно,
нет. Будущим и только, той игрой, в которой и гомеровский герой
все отдает красавице кромешной.

Читатель, друг любезный, отзовись! Ну, голоса, ну, пасмурная высь
над океаном. Дело наживное.
Побудь со мной, ведь на миру красна и смерть сама. Не пей её вина.
Не уходи, побудь со мною.

Бахыт Кенжеев
2011

Когда все уже отцвело, когда становится зябко

по утрам и ближе к закату, когда все еще летний
день истаивает, и время лежит, как тряпка
у порога зимы предпоследней, а может быть, и последней,

а осень не в счет, как будто нет и в помине
золотой листвы на холодной гранитной брусчатке,
только старые воробьи, которых ни на мякине,
ни на хлебе не проведешь, скачут по детской площадке,

потому что все дети выросли, ни во что ни с кем не играют,
и нет работы ни для воспитательниц детского сада,
ни для училок начальных классов. И бабушки не умирают,
а смотрят, что кариатиды с разваливающегося фасада.

Борис Херсонский
2011

Были три сестры. Одна развелась. Вторая в юности овдовела.

Третья замуж не вышла и, возможно, не знала мужчины.
И никому на целом свете до них не было дела.
Никто со свечой не стоял, не слушал, как скрипели пружины.

Долго жили порознь. Но, по мере старенья,
съехались вместе. Второй этаж, галерея.
Они огурцов не крутили, не варили варенья,
ничего того, что обычно делают люди, старея.

Стоял огромный фикус в оконной раме.
Одна сестра вышивала. Вторая - над чертежами корпела.
А третья печатала на машинке, а вечерами
играла на пианино, и, представьте, неплохо пела.

А друзей-гостей у них не было. Никогда не отмечали
дни рождения,будто бы никогда не рождались.
Никогда не показывали ни радости, ни печали.
Просто ждали смерти и, конечно, дождались.

Две скончались в психушке. Склероз, понятно.
Увезли и третью, но где она находилась,
никто не знал. Что важно - она не вернулась обратно.
Двухкомнатная квартира окончательно освободилась.

Борис Херсонский
"Посвящается Чехову"
2011

borkhers***

На зеленом сукне - карты, жетоны, мел.
Не умеет Федор проигрывать, а раньше Федор умел.

Поднимал воротник и уходил во мглу
от стола игорного к письменному столу.

Сел, написал роман,
вот и полон карман.

Полицейский вдали отдыхает под газовым фонарём.
Ничего, мы свое отыграем и чужое себе приберём.

Ох, высокий лоб, старинная борода
широкое сердце, нерусские города.

Изнутри в стенку скребут крысиные коготки,
а кругом немчура, да полячишки, да жидки.

Кто в камзоле, кто с пейсами, кто с брюшком,
кто покраше - в бричке, кто поплоше - пешком

все спешат по делам, а дело у них одно:
погибель Руси, такое кино-домино.

Такой Баден-Баден, будь он неладен, такой отель,
бутылка, тяжелый хмель, расстеленная постель,

истерзанная жена, пустая мошна, грешна
чужая страна, а своя Россия страшна.

И выход один - упасть затылком, спиной,
выгибаться, пуская кровь пополам со слюной.

(2008)
Борис Херсонский

то юркнет ящерка то колокол вздохнет

кто мог бы возразить - смолчали
в мощеном дворике упорствует осот
меж выщербленными кирпичами

проснись, перед молитвою умой
лицо свое и руки вымой
смысл жизни, знаешь, только в ней самой –
нерасторопной, нелюбимой

се, в облаках уже и ветр померк
и ставни хлопают, и Гелиоса кони
поникли – а геккон по стенке вбок, да вверх,
посверкивая шкуркою драконьей

Бахыт Кенжеев
2011

бросит серп землероб и каменотес кайло

в почерневшей лазури из ангелов никого
спят сопя светила лишь с берега шлет гора блик
но в сожженном зрачке ее отраженье ложь
странник нижнего неба куда ты всегда плывешь
золотой кораблик

если предок в пещере не изобрел огня
не барахтаться в браке до остального дня
полоснешь серпом и легко пребываешь холост
золотой на волне долговое письмо врагу
землероб ли да с каменотесом на берегу
собирают хворост

догори дорогая рубиново меркни спи
корабли на воде словно скифы в пустой степи
или блохи в руне олимпийским гонимы гневом
сокрушителям башен не стоила троя труда
всхлипнет море и вспомнит кем оно было тогда
затонувшим небом

на истлевшем сердце парусный светел след
искривляет время коралловый твой скелет
но на звездном заднике смазан в туман от ветра
только грунт елисейских раздолий реально тверд
только знает любовь кого заманила в порт
и кого отвергла

Алексей Цветков
"Смерть Дидоны"
2011

Не гадай, во что щедрость Господня выльется, -

радуйся, когда в срок дается.
Вот и мыльце годами с утра не мылится,
и веревочка в волосах не вьется,-
а когда полезешь от этого удавиться,
то и мыльце враз начинает мылиться,
и веревочка начинает виться.

(И-за неустойчивого размера часто пересказывается с незначительными вариациями. Так, иногда подразумевается, что строки 3-7 — прямая речь Г. - С.П.)

Линор Горалик, "Устное народное творчество обитателей сектора М1"

Jezus malusieńki

Leży wśród stajenki
Płacze z zimna,
Nie dała Mu Matusia sukienki.

Bo uboga była,
Rąbek z głowy zdjęła,
W który Dziecię uwinąwszy,
Siankiem Je okryła.

Nie ma Kolebeczki
Ani poduszeczki,
We Złobie Mu położyła
Siana pod główeczki.

Gdy Dziecina kwili,
Patrzy w każdej chwili
Na Dzieciątko Boskie w żłóbku,
Oko Jej nie myli.

Panienka trucleje,
A mówiąc łzy leje:
O mój Synu! Wola Twoja,
Nie moja się dzieje.

Tylko nie płacz, proszę,
Bo żalu nie zniosę.
Dosyć go mam z męki Twojej,
Którą w sercu noszę.

Kolęda staropolska ludowa
"Jezus malusieńki"
XIX w.

(Used in: Линор Горалик, "Устное народное творчество обитателей сектора М1")

грубый анкер в аорте неточен

тратит попусту время свое
если любишь кого-нибудь очень
перестань и срастется само

потому что глаза бесполезны
протыкая навылет тела
а они разновидность болезни
чтобы кровь на брусчатку текла

больше взгляд вещества не обидит
от соблазна уста зачехли
все что в полночь отчаливший видит
лишь туман и чужие челны

снарядят ли бригаду на помощь
под землей чтобы лом и кайло
лучше сам разлюби кого помнишь
и потом не люби никого

сколько с привязи стража спускала
с полдороги попутывал бес
словно тень доминика строс-кана
с толстым пенисом наперевес

тот же пьяный вернешься к подъезду
к зарешеченной моли огня
не пытайся на эту повестку
подговаривать больше меня

Алексей Цветков
2011

Тежко, тежко! Вино дайте!

Пиян дано аз забравя
туй, що, глупци, вий не знайте
позор ли е или слава!

Да забравя край свой роден,
бащина си мила стряха
и тез, що в мен дух свободен,
дух за борба завещаха!

Да забравя род свой беден,
гробът бащин, плачът майчин, -
тез, що залъкът наеден
грабят с благороден начин, -

грабят от народът гладен,
граби подъл чорбаджия,
за злато търговец жаден
и поп с божа литургия!

Грабете го, неразбрани!
Грабете го! Кой ви бърка?
Скоро той не ще да стане:
ний сме синца с чаши в ръка!

Пием, пеем буйни песни
и зъбим се на тирана;
механите са нам тесни -
крещим: "Хайде на Балкана!"

Крещим, но щом изтрезнеем,
забравяме думи, клетви,
и немеем и се смеем
пред народни свети жертви!

А тиранинът върлува
и безчести край наш роден:
коли, беси, бие, псува
и глоби народ поробен!

О, налейте! Ще да пия!
На душа ми да олекне,
чувства трезви да убия,
ръка мъжка да омекне!

Ще да пия на пук врагу,
на пук и вам, патриоти,
аз вече нямам мило, драго,
а вий... вий сте идиоти!

Христо Ботев
1875

Собор не достроили. Через два века он сам

начал расти,выпуская башни и шпили,
а строители из кружек пудовых темное пиво пили,
а потому не дивились никаким чудесам.
Пиво, известное дело, текло по усам,
а если что и попадало в рот,
то, проходя, изливалось в яму у главных ворот
огромного здания, что само по себе без конца
росло и строилось с фасада, а то и с торца,
должно быть, на то была особая воля Творца.
Храм рос вверх и в стороны,
заполняя площадь, разрушая прилегающие дома,
словно почка на ветке, химера на башне распускалась сама.
Священники и епископы годами бродили зря
в огромном пространстве, не находя алтаря.

Со всех концов туда присылали гонцов, расчет был прост:
за немалые деньги магистраты приобретали рассаду -
небольшие башенки, маленькую аркаду,
и вкапывали на площадях, надеясь на быстрый рост.
Иногда ничего не случалось, но чаще храмы росли,
башни и шпили в небеса кресты вознесли,
где повыше, где чуть пониже, ни камня не требуя, ни труда.
Никто не подумал - когда они вырастут, что случится тогда?

А случилась война,
ковровые бомбардировки, камни, смешанные с золой.
И новые башни не проросли сквозь культурный слой.

Борис Херсонский
2010

Сколько жизни в рукавах

и руках воды,
устьях, омутах – словах
Сылвы и Тавды.

Пахнет брагой дождевой
лес сторожевой,
словно маятник кривой,
машет головой.

Дельты, заводи, ручьи
льют из рукавиц,
туча на небе рычит,
тёплая от птиц.

И жемчужиною спит
месяц молодой,
сверху неба створкой скрыт,
снизу скрыт водой.

Лена Сунцова
2011

Я говорю, устал, устал, отпусти,

не могу, говорю, устал, отпусти, устал,
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти,
поднимает, смеется, да ты еще не летал,
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети,
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой,
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти,
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал,
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам,
а я устал, машу из последних сил,
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст,
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих,
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть,
давай еще разок, нет, говорит, прости,
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал,
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети,
ну и черт с тобой, говорю, господи, как я с тобой устал,
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу,
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.

Владимир Строчков
1992

На свете множество чудес,

внимания достойных,
Но Фунафути - образец
чудес благопристойных.
Не сыщешь острова в морях
от Горна до Босфора
С такой тактичной фауной,
с такой любезной флорой.

Там обезьянки не шалят,
галдя на всю опушку,
А только нюхают плоды
и потчуют друг дружку.
Там пальмы, встав на берегу,
всем кланяются дружно,
Какой бы ветер ни подул -
восточный или южный.

Но вот в один прекрасный день
к тем благодатным пляжам
Приплыл разбойничий корабль
с ужасным экипажем:
Джим Кашалотто, Джеки Черт,
Сэм Гроб и Билл Корова,
Кок Вырвиглаз и старый Хью -
один страшней другого.

И первым сушу ощутил
их шкипер Джеки Черт:
Сэм Гроб, ворочая веслом,
смахнул его за борт.
Пиратов ужас охватил,
повеяло расправой,
Но шкипер вдруг заговорил
с улыбкою слащавой:

- Прошу прощенья, мистер Гроб,
вина была моя.
Забудем этот инцидент!
Скорей сюда, друзья!
Позвольте вашу руку, Джим.
Я помогу вам, кок.
Ах, осторожней, мистер Хью,
Не замочите ног!

Пираты слушали дрожа.
Голодный львиный рев
Не показался б им страшней
галантных этих слов.
Но только на берег сошли -
их тоже охватило
Желание себя вести
необычайно мило.

- Здесь у меня, - промолвил Джим, -
сухое платье есть.
Прошу, воспользуйтесь им, сэр,
окажете мне честь.
- Вы правы, - шкипер отвечал. -
Чтоб исключить ангину,
Воспользуюсь. Пардон, друзья,
я вас на миг покину.

Был сервирован на песке
изысканный обед,
И не нарушен был ни в чем
сложнейший этикет.
Приличный светский разговор
журчал непринужденно,
Никто не лез ни носом в суп,
ни пальцем в макароны.

Приятный вечер завершен
был тихой песней Сэма,
И слушал песню капитан,
роняя слезы немо.
- Вот так певала перед сном
мне матушка когда-то...
Ах, милый Сэм, скажи, зачем
веду я жизнь пирата?

Друзья свели его в постель
и сами зарыдали,
И нежно сняли сапоги,
и валерьянки дали,
И челюсть новую его
переложили в кружку,
И грелку сунули к ногам,
и саблю под подушку.

Потом, молитву сотворив,
разделись аккуратно,
Без грубых шуток и божбы,
пристойно-деликатно,
И мирно отошли ко сну,
умыв лицо и шею,
И в грезах видели всю ночь
порхающую фею.

Они отплыли на заре.
Но только за кормою
Сокрылась чудная земля,
пошло совсем иное:
Все утро хмурились они
и пили ром без меры,
И растеряли навсегда
приличные манеры.

А на волшебном берегу,
на дальнем Фунафути
Все так же ветер шелестел
о мире и уюте.
Черепашонок спал в песке,
и устрицы вздыхали,
И солнце озирало мир
без гнева и печали.

Эмиль Рью (Emile Victor Rieu),
1962
перевод Геннадия Кружкова
1980е

Из вереска напиток

Забыт давным-давно.
А был он слаще меда,
Пьянее, чем вино.

В котлах его варили
И пили всей семьей
Малютки-медовары
В пещерах под землей.

Пришел король шотландский,
Безжалостный к врагам,
Погнал он бедных пиктов
К скалистым берегам.

На вересковом поле,
На поле боевом
Лежал живой на мертвом
И мертвый - на живом.
_______

Лето в стране настало,
Вереск опять цветет,
Но некому готовить
Вересковый мед.

В своих могилках тесных,
В горах родной земли
Малютки-медовары
Приют себе нашли.

Король по склону едет
Над морем на коне,
А рядом реют чайки
С дорогой наравне.

Король глядит угрюмо:
"Опять в краю моем
Цветет медвяный вереск,
А меда мы не пьем!"

Но вот его вассалы
Приметили двоих
Последних медоваров,
Оставшихся в живых.

Вышли они из-под камня,
Щурясь на белый свет,-
Старый горбатый карлик
И мальчик пятнадцати лет.

К берегу моря крутому
Их привели на допрос,
Но ни один из пленных
Слова не произнес.

Сидел король шотландский,
Не шевелясь, в седле.
А маленькие люди
Стояли на земле.

Гневно король промолвил:
"Пытка обоих ждет,
Если не скажете, черти,
Как вы готовили мед!"

Сын и отец молчали,
Стоя у края скалы.
Вереск звенел над ними,
В море катились валы.

И вдруг голосок раздался:
"Слушай, шотландский король,
Поговорить с тобою
С глазу на глаз позволь!

Старость боится смерти.
Жизнь я изменой куплю,
Выдам заветную тайну!" -
Карлик сказал королю.

Голос его воробьиный
Резко и четко звучал:
"Тайну давно бы я выдал,
Если бы сын не мешал!

Мальчику жизни не жалко,
Гибель ему нипочем...
Мне продавать свою совесть
Совестно будет при нем.

Пускай его крепко свяжут
И бросят в пучину вод -
А я научу шотландцев
Готовить старинный мед!.."

Сильный шотландский воин
Мальчика крепко связал
И бросил в открытое море
С прибрежных отвесных скал.

Волны над ним сомкнулись.
Замер последний крик...
И эхом ему ответил
С обрыва отец-старик:

"Правду сказал я, шотландцы,
От сына я ждал беды.
Не верил я в стойкость юных,
Не бреющих бороды.

А мне костер не страшен.
Пускай со мной умрет
Моя святая тайна -
Мой вересковый мед!"


Роберт Льюис Стивенсон
"Вересковый мед. Шотландская баллада."
1891
Перевод Самуила Маршака,
впервые в журнале "Красная новь", 1941, № 2.

Ничего не предвещало грома. Шел себе симпозиум врачей.

Путин в уголке сидел, как дома, не вникая в таинство речей. Крупные чиновники Минздрава, дамы, возглавлявшие собес, у его колен сидели справа (кое-кто и на колени влез). Штатный оператор за треногой нехотя снимал видеоряд, как врачи разумно и помногу о своих успехах говорят. В микрофон зачитывались сводки, данные по разным городам. Пожилой фотограф делал фотки строгих лиц, сидящих по рядам. Воздух пах цветами и буфетом — где-то там, на нижнем этаже, повара готовились к фуршету, столь необходимому уже.

И когда почти уже казалось, что пора пройти на тот этаж, вышел на трибуну перед залом крайне подозрительный типаж. Вышел просто, как к фонтану в ГУМе, взяв большую папку, как скрижаль. Это был известный вольнодумец Леонид Михайлович Рошаль. Он забрался, зол и безрассуден, на трибуну, как на пьедестал. Растерялись все. И даже Путин как-то останавливать не стал. В зале чистом, светлом и огромном в тот же миг повисла тишина. Вечерок переставал быть томным. Обстановка делалась страшна. Стало ясно: он чего-то скажет. Замерли ученые мужи, ожидая несомненной лажи, клеветы, и беспардонной лжи.


Он сказал: коллеги, что ж такое? Может, нам устроить диалог? Нам в больницах не хватает коек из-за ваших министерских склок. Он сказал: зарплаты маловаты, медики живут почти что в долг. Он сказал: в больницах мало ваты. И к концу подходит валидол. Он сказал: людей пока что лечим, только стало очень тяжело. И лечить уже почти что нечем. Потому что не дают бабло. Он сказал: чиновники указы сочиняют на пятьсот страниц, а потом финансы раз от разу так и не доходят до больниц. Он сказал: у медсестер зарплаты не хватает просто ни на что и зимою белые халаты часто заменяют им пальто. Он сказал как откровенный циник: те, кто возглавляют наш Минздрав, ничего не смыслят в медицине. И скажите мне, что я не прав! И взглянув на Путина с тоскою, он развел руками: очень жаль. И покинул зал, махнув рукою, Леонид Михайлович Рошаль.

Он ушел. Зато осталась в зале, в воздухе повиснув между лож, сказанная доктором Рошалем дикая чудовищная ложь. Наглая — что ясно даже детям! Подлая — что видно по всему! Ложь, которой место в интернете, а не в государственном дому! Но не запятнать хвалу и славу! Мы дадим решительный отпор! И письмо сотрудников Минздрава понеслось вдогонку, как топор:

"Вэ-Вэ-Путин. Точка. В этом зале, запятая, очень вас любя, сказанное доктором Рошалем угнетает веру нас в себя. Мы — тире — не только в регионах, запятая, от всего лица нами разработанных законов, запятая, просто молодца! Укрепляя, запятая, множа, здравоохранению трудясь, вылезая прямо вон из кожи, он нас очернил прилюдно в грязь. Нам — тире — сидящим в кабинете, показав себя во всей красе, сильно уронил Рошаль свой рейтинг в виде палки в нашем колесе. Эта негативная оценка, отрицая наш большой успех, послужила как горох об стенку, ставя под сомнение нас всех! Вэ-Вэ-Путин! Очень будем рады, с целью укрупняться и расти попросить от всяческих нападок нашу честь надежно огрести! Дата подписания — сегодня. Подписали, выражая гнев, триста тысяч сто один работник Минсоцздравразвития РФ".

Леонид Каганов
2011

Легкомыслие! - Милый грех,

Милый спутник и враг мой милый!
Ты в глаза мои вбрызнул смех,
ты мазурку мне вбрызнул в жилы.

Научил не хранить кольца,
С кем бы Жизнь меня ни венчала!
Начинать наугад с конца,
И кончать еще до начала.

Быть как стебель и быть как сталь
В жизни, где мы так мало можем...
- Шоколадом лечить печаль,
И смеяться в лицо прохожим!

Марина Цветаева
1915

Отправляясь на Итаку, молись, чтобы путь был длинным,

полным открытий, радости, приключений.
Не страшись ни циклопов, ни лестригонов,
не бойся разгневанного Посейдона.
Помни: ты не столкнешься с ними,
покуда душой ты бодр и возвышен мыслью,
покуда возвышенное волненье
владеет тобой и питает сердце.
Ни циклопы, ни лестригоны,
ни разгневанный Посейдон не в силах
остановить тебя – если только
у тебя самого в душе они не гнездятся,
если твоя душа не вынудит их возникнуть.
Молись, чтоб путь оказался длинным,
с множеством летних дней, когда,
трепеща от счастья и предвкушенья,
на рассвете ты будешь вплывать впервые
в незнакомые гавани. Медли на Финикийских
базарах, толкайся в лавчонках, щупай
ткани, янтарь, перламутр, кораллы,
вещицы, сделанные из эбена,
скупай благовонья и притиранья,
притиранья и благовония всех сортов;
странствуй по городам Египта,
учись, все время учись у тех, кто обладает знаньем.
Постоянно помни про Итаку – ибо это
цель твоего путешествия. Не старайся
сократить его. Лучше наоборот
дать растянуться ему на годы,
чтоб достигнуть острова в старости обогащенным
опытом странствий, не ожидая
от Итаки никаких чудес.
Итака тебя привела в движенье.
Не будь ее, ты б не пустился в путь.
Больше она дать ничего не может.
Даже крайне убогой ты Итакой не обманут.
Умудренный опытом, всякое повидавший,
ты легко догадаешься, что Итака эта значит.

Константинос Кавафис
"Итака"
1911

Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать.

Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.

Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.

Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...

Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. "Двадцать один", - бормочу сквозь сон. "Сорок", - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом. Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...

Три. Два. Один. Я иду искать. Господи, помоги мне.

Аля Кудряшева
конец 2000х

Хочется пить,

Но в колодцах замерзла вода.
Черные-черные дыры...
Из них не напиться.
Мы вязли в песке,
Потом соскользнули по лезвию льда.
Потом потеряли сознание и рукавицы.

Мы строили замок, а выстроили сортир.
Ошибка в проекте, но нам, как всегда, видней.
Пускай эта ночь сошьет мне лиловый мундир.
Я стану Хранителем Времени Сбора Камней.

Хорошие парни, но с ними не по пути.
Нет смысла идти, если главное - не упасть.
Я знаю, что я никогда не смогу найти
Все то, что, наверное, можно легко украсть.

Но я с малых лет не умею стоять в строю.
Меня слепит солнце, когда я смотрю на флаг.
И мне надоело протягивать вам свою
Открытую руку, чтоб снова пожать кулак.

Я снова смотрю, как сгорает дуга моста.
Последние волки бегут от меня в Тамбов.
Я новые краски хотел сберечь для холста,
А выкрасил ими ряды пограничных столбов.

Чужие шаги, стук копыт или скрип колес -
Ничто не смутит территорию тишины.
Отныне любой обращенный ко мне вопрос
Я буду расценивать, как объявленье войны.

Александр Башлачев
"Черные дыры"
1980s

В заботах каждого дня

Живу, - а душа под спудом
Каким-то пламенным чудом
Живет помимо меня.

И часто, спеша к трамваю
Иль над книгой лицо склоня,
Вдруг слышу ропот огня -
И глаза закрываю.

Владислав Ходасевич
1930е

Расположение вещей

На плоскости стола,
И преломление лучей,
И синий лед стекла.
Сюда — цветы, тюльпан и мак,
Бокал с вином — туда.
Скажи, ты счастлив?— Нет.— А так?
Почти.— А так?— О да!

Александр Кушнер
1970s

Евангелие от куста жасминового,

Дыша дождем и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.

Так бел и мокр, так эти грозди светятся,
Так лепестки летят с дичка задетого.
Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства
Чудес нужны еще, помимо этого.

Ты слеп и глух, и ищешь виноватого,
И сам готов кого-нибудь обидеть.
Но куст тебя заденет, бесноватого,
И ты начнешь и говорить, и видеть.

Александр Кушнер
1975

Спрашиваешь, как тут, на Итаке?

Как обычно: океан в окне.
Одиссей, вернувшийся к собаке,
Одиссей, вернувшийся ко мне,
о затерянном не краснобайствуй,
о затеянном не говори,
хватит описаний стран и странствий, —
расскажи, что у меня внутри.

Вера Павлова
1960s

Почему толпа? Кого приветствуют там?

Почему на осле, а не на коне-скакуне?
Кто приближается к иерусалимским вратам?
Да что вы кричите все? Растолкуйте мне!

Пропустите вперед! Я тоже хочу поглядеть,
я тоже хочу бросить ослу под копыта хитон!
Стражники - на стене. Под солнцем сияет медь.
Да скажет же кто-нибудь, наконец, кто он?

Как ловушка врата распахнуты. После - тьма.
Врата захлопнутся, не откроешь, и что тогда?
Да что вы все раскричались, словно сошли с ума?
Толпа хороша только тем, что рассеется без следа.

Град хорош и будет разрушен, а Божий Сын и пророк -
он тоже тем и хорош, что умрет на глазах у всех,
а воскреснет втайне. И это - хороший урок.
Труд Воскресенья возможен только во тьме, без помех.

Без криков осанна, вдали от любопытных глаз.
Даже стражники спят-сопят в непробудной ночи-тишине.
Пропустите меня вперед! Люди! В последний раз
спрашиваю, кто Он? Вразумите, скажите мне.

Борис Херсонский
2011

локомотив сигналит издалека

женщина чьи инициалы а к
скоро не будут принадлежать никому
смотрит на рельсы проложенные во тьму
женщина твердо решила что жизнь отстой
эту историю встарь описал толстой

поезд все ближе все нестерпимей рев
счастлив пролог но развязки сюжет суров
жизнь поджимая лапки глядит бледна
белочкой в сучьях на синий клинок полотна
только у смерти хватит на свете сил
вырубить локомотив чтоб не голосил

рвется парча сетчатки паучий шелк
спи электричество локомотив умолк
гаснут глаза глаголы и города
белочка прячется в листьях но голова
вполоборота словно шепча пока
море и все эти звезды и ты
а к

Алексей Цветков
2011

когда потом в ютубе ты найдешь

клип в треморе с трагическим портретом
который на плешивую похож
ондатру но тревога не об этом

или кривые в твиттере слова
или профайл в расселине фейсбука
тогда вбивай логин любовь сперва
пароль просрочен раньше был разлука

когда скрижаль забвения бела
соблазны старца детству не приснятся
как втолковать что музыка была
важнее слов кому впотьмах признаться

жизнь сорвалась но электроны длят
иллюзию под жадный хруст попкорна
в лице последним гасит люстры взгляд
и слово соль жаль музыка притворна

фейсбук на завтрак а ютуб врагу
кино как жизнь в конце убьют кого-то
под титры в дверь где на весь двор болото
и трупики ондатр на берегу

Алексей Цветков
2011

когда родимся и возьмемся жить,

нам жаловаться жизнь придет ночами:
зачем ее невидимая нить
трагически оборвана в начале?

кто помнит здесь, как не было его,
из нас позавчерашнего разлива?
вперед вперившееся большинство
не смотрит в эту сторону трусливо.

как убедить себя, что рождены
мы, а не вы, недостает ума нам.
что в списках, что с утра утверждены,
все имена проставлены обманом.

затеряна средь звездной кутерьмы,
в минусовой квадрант ведет кривая
вселенной, где отсутствовали мы,
всю вечность сами не подозревая.

осталось на гремучей мостовой
или в безлюдье полевой полыни
всегда гадать, где были мы с тобой,
когда еще нас не было в помине.

где нерожденных призраки сквозят,
будь мужествен, как поцелуй гвардейца.
стоять реверсом, к смерти быть назад,
и в эту бездну с ужасом глядеться.

Алексей Цветков
"Инверсия"
2011

неуместный нигде тропический город в котором дыхание бывших болот

перемешано с гарью с океаническим йодом кто твой щенок и ребёнок
лев изблёвывающий пресное в солёное под тёмным дождливым небом
у империи бесполезные плавники собаки и бесполезные крылья рыбы

кладбище велосипедов её композитор мартынов на входе в музей

люди твоя все пять миллионов лежащие в тихих ночных постелях
люди твоя фонарики в темноте посреди соляной водяной пустыни
душный город под сердцем твоим расцветает кровяная орхидея под утро
щурясь дети твои покидают дома ищут место для собственной жизни

раздвигаются стены проливы проулки звенят корабельные склянки

ты не время не город не место ты не человек не животное и не государство
орхидеи твои алым йодом горят под не рассветающим не темнеющим небом
ровно в шесть ясноглазые клерки твои выплёскиваются из офисных зданий
растекаются горячей чёрной водой а потом стекаются к северо-западу карты
довоенной плывут где зелёная гавань родник мировой амальгамы

это только твои так легко застревают стрекозы крикливые в тёплой мгновенной слюде.
ты один плавниками тяжёлого дряхлого льва шевелишь в предрассветной и тихой воде.

Станислав Львовский
"Сингапур"
2011

Я, я, я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот - это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?

Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачный балах,-
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?

Разве тот, кто в полночные споры
Всю мальчишечью вкладывал прыть,-
Это я, тот же самый, который
На трагические разговоры
Научился молчать и шутить?

Впрочем - так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины - к причине,
А глядишь - заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.

Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Виргилия нет за плечами,-
Только есть Одиночество - в раме
Говорящего правду стекла.

Владислав Ходасевич
"Перед зеркалом"
1924

[Эпиграф:
Nel mezzo del cammin di nostra vita.
(На середине пути нашей жизни)]

Безумие природы сильнее человеческого ума.

Высотные волны сильней, чем высотные каменные дома.
Все равно - пружина ли лопнула, или кончен завод.
Гнев сильнее мысли. Горе сильнее забот
о хлебе насущном, который подаждь нам днесь,
и прости нам, что мы вчерашний съели не весь.

Прости, что корки не размочили, чтоб воробьям скормить,
что грешную землю наполнили - негде шагу ступить.
Ты был путеводной нитью, но мы оборвали нить.
Нет покоя и воли, не говоря уж о счастье. Не в
том дело, что там бушует - стихия или народный гнев,
не моргнешь и глазом, как попадешь туда,
куда Макар не гонял телячьи стада.

Там низкие облака и сосны до облаков.
Там рыщут стаи хищных веков, что брянских волков.
Там скрежет зубов и мрак - аминь во веки веков.
Там никто не нагнется, чтобы поднять с земли
драгоценные вещи, которые мы берегли.
Шприцы с остатками опия. Недокуренные бычки.
Страницы Истории, разорванные в клочки.

Борис Херсонский
2011

я их любил но всех сильней тебя

источницу системных неполадок
испытывал терпение тепла
поправ термодинамики порядок

проснувшись льдом из цельного куска
температуру чувствуешь иначе
в системе где из прошлых звезд близка
слепая к правилам теплоотдачи

на всех у кельвина от силы пять
в канун разлуки градусов под старость
пространству в заморозки умирать
не жалко зная что звезда осталась

чем дальше след в окраинную тьму
тем ярче в ночь ее режим рабочий
и поворот всем перечнем к нему
вчерашних очагов и средоточий

там впаянная в невозможный газ
вообразима пепельная птица
которой выпало в последний раз
увидеть с чем ей предстоит проститься

Алексей Цветков
2011

Jednom kapetanu

na Okeanu
ukrao talas lulu.
Obišao je mora sva
i pitao mnoge lađe
gde da ji nađe.
On sam lađom plovi,
napustili su ga mornari njegovi.
O njemu priča ceo mornarski rod
da je to neki fantom-brod
koji luta s tovarom blaga.
U stravi,
to kapetan stari
za lulom svojom traga.

Dragan Lukić
"KAPETANOVA LULA"
1980s

Моя любовь к тебе сейчас - слоненок,

Родившийся в Берлине иль Париже
И топающий ватными ступнями
По комнатам хозяина зверинца.

Не предлагай ему французских булок,
Не предлагай ему кочней капустных -
Он может съесть лишь дольку мандарина,
Кусочек сахару или конфету.

Не плачь, о нежная, что в тесной клетке
Он сделается посмеяньем черни,
Чтоб в нос ему пускали дым сигары
Приказчики под хохот мидинеток.

Не думай, милая, что день настанет,
Когда, взбесившись, разорвет он цепи
И побежит по улицам, и будет,
Как автобус, давить людей вопящих.

Нет, пусть тебе приснится он под утро
В парче и меди, в страусовых перьях,
Как тот, Великолепный, что когда-то
Нес к трепетному Риму Ганнибала.

Николай Гумилев
1921

С точки зрения русского путешественника, если уж приезжать

в чужую страну, так на танке, принуждая хозяев бежать
по зеленым холмам врассыпную,
к соседям, в страну иную,
оставляя скарб на земле:
готические соборы
и серебряные приборы
на резном дубовом столе.

Там на блюде лежит, не успев остыть, жареный дикий кабан.
Путешественник дает ему в пятак шелобан,
и кабан поджимает копытца,
и ненависть накопиться
успевает в брюхе, фаршированном трюфелями,
и наша песня вьется над выжженными полями,
пока победитель наполняет хрустальный стакан
неизвестным напитком - шнапсом или абсентом,
и счет ведет не копейкам, а евроцентам,
какой ни есть, мелкий, а чистоган.

Туризм без войны и торговли - дрянь. Экскурсовод
бодро ведет группу к истокам летейских вод.
Ладья Харона плывет по речке,
в ладье - печка, Емеля на печке,
все скулит, волшебную мамку щуку зовет.
Но щуки рыбы летейские зубасты не в меру,
бесполезно их обращать в русскую веру,
не поплывут у желаний наших на поводу,
не повелят воздвигнуться царским палатам,
не помогут бедняге разжиться коньком горбатым,
не составят компанию Данту в его аду.

С точки зрения русского путешественника все равно
вернется царь, будет править как встарь, веретено
будет вертеться-крутиться в светлице,
будет капля крови на пальце невинной девицы,
добрая фея придет, и все погрузится в сон -
и холмы Тосканы, и золото Рейна, и Парижское чрево.
Только дьякон не спит, все поет "Богородице, Дево!",
а выходит некрасовский, песней зовущийся стон.

Борис Херсонский
2011

Перед тем, как уснуть, он представляет себе Елизаветинские балы.

Высокие своды, натертые воском полы.
Золотой орнамент, как паутина, затягивает углы.

Голубой камзол, атласная алая лента, белый парик.
В мечтах ему тридцать - уже не юноша, но еще не старик.
Почему-то еще мелькает в прозрачной рубашечке Лиля Брик.

Она не отсюда, и все же лезет и дразнит взор,
выпуклости тела прекрасней альпийских гор.
Играет военный оркестр. Поет архиерейский хор.

Прекрасный фарфор, столовое серебро.
Седина, которая в голову и бес, который в ребро.
Свое мужское достоинство плюс чужое добро.

Так настоящие русские люди жили, и ты живешь
чистопородно, беспримесно, скучно, ядрена вошь,
где-то за океаном, свобода, делай что хош,

например, славистику преподавай, или пиши
силлабические стихи, дольником не греши.
Паче чумы - верлибр. В нем погибель русской души.

Перед сном мысли сливаются в мутноватый поток.
Не поймешь то ли питерский бал, то ли московский каток.
Ты один. Никто не видит, как дергается локоток

под простыней, выпирающий острым углом.
Жид ударился оземь, обернулся хохлом.
Над кроватью в рамке висит почетный диплом.

Борис Херсонский
2011