My heart aches, and a drowsy numbness pains

My sense, as though of hemlock I had drunk,
Or emptied some dull opiate to the drains
One minute past, and Lethe-wards had sunk:
'Tis not through envy of thy happy lot,
But being too happy in thine happiness,—
That thou, light-winged Dryad of the trees
In some melodious plot
Of beechen green, and shadows numberless,
Singest of summer in full-throated ease.

O, for a draught of vintage! that hath been
Cool'd a long age in the deep-delved earth,
Tasting of Flora and the country green,
Dance, and Provençal song, and sunburnt mirth!
O for a beaker full of the warm South,
Full of the true, the blushful Hippocrene,
With beaded bubbles winking at the brim,
And purple-stained mouth;
That I might drink, and leave the world unseen,
And with thee fade away into the forest dim:

Fade far away, dissolve, and quite forget
What thou among the leaves hast never known,
The weariness, the fever, and the fret
Here, where men sit and hear each other groan;
Where palsy shakes a few, sad, last gray hairs,
Where youth grows pale, and spectre-thin, and dies;
Where but to think is to be full of sorrow
And leaden-eyed despairs,
Where Beauty cannot keep her lustrous eyes,
Or new Love pine at them beyond to-morrow.

Away! away! for I will fly to thee,
Not charioted by Bacchus and his pards,
But on the viewless wings of Poesy,
Though the dull brain perplexes and retards:
Already with thee! tender is the night,
And haply the Queen-Moon is on her throne,
Cluster'd around by all her starry Fays;
But here there is no light,
Save what from heaven is with the breezes blown
Through verdurous glooms and winding mossy ways.

I cannot see what flowers are at my feet,
Nor what soft incense hangs upon the boughs,
But, in embalmed darkness, guess each sweet
Wherewith the seasonable month endows
The grass, the thicket, and the fruit-tree wild;
White hawthorn, and the pastoral eglantine;
Fast fading violets cover'd up in leaves;
And mid-May's eldest child,
The coming musk-rose, full of dewy wine,
The murmurous haunt of flies on summer eves.

Darkling I listen; and, for many a time
I have been half in love with easeful Death,
Call'd him soft names in many a mused rhyme,
To take into the air my quiet breath;
Now more than ever seems it rich to die,
To cease upon the midnight with no pain,
While thou art pouring forth thy soul abroad
In such an ecstasy!
Still wouldst thou sing, and I have ears in vain—
To thy high requiem become a sod.

Thou wast not born for death, immortal Bird!
No hungry generations tread thee down;
The voice I hear this passing night was heard
In ancient days by emperor and clown:
Perhaps the self-same song that found a path
Through the sad heart of Ruth, when, sick for home,
She stood in tears amid the alien corn;
The same that oft-times hath
Charm'd magic casements, opening on the foam
Of perilous seas, in faery lands forlorn.

Forlorn! the very word is like a bell
To toll me back from thee to my sole self!
Adieu! the fancy cannot cheat so well
As she is fam'd to do, deceiving elf.
Adieu! adieu! thy plaintive anthem fades
Past the near meadows, over the still stream,
Up the hill-side; and now 'tis buried deep
In the next valley-glades:
Was it a vision, or a waking dream?
Fled is that music:—Do I wake or sleep?

John Keats
"Ode to a Nightingale"
1819

Только не смерть, Зарема, только не врозь.

Мало ли что сторонник моральных норм
думает – нас не прокормит думами.

Солнце зароют на ночь – ан дышит утром,
а мы наберём с тобою грунта в рот,
в дрёму впадём такую – не растолкают.

Тронь меня ртом семижды семь раз,
сорочью сорок тронь, семерью семь.

Утром что с посторонних, что с наших глаз –
сорок долой и семью, тронь и меня:
сплыли – и не потеряем, не отберут.

Григорий Дашевский
2000

Люди и ангелы в обнимку катаются по сугробам.

В небе Звезда светит одна за всех.
В хлеву Мария склонилась над спящим Господним Словом.
Калитка в небо открыта - можно гулять без помех.

Можно вечно жить, то умирая, то воскресая,
надеясь на общего Бога и на русский "авось".
Седой головой качает пророк Исайя:
глядите, я напророчил - и все сбылось!

Я ничего не знал о яслях и о соломе,
о звездочетах с Востока, об осле и телке,
я ничего не сказал о том, что места не было в доме,
умолчал о старом Иосифе, сгорбившемся в уголке.

Я не пророчил о вьюге и о снеге глубоком,
о рождественской елке, о блеске ангельских крыл,
я не знал, что Слово было в начале с Богом,
и даже имя "Мария" мне Господь не открыл.

Не сказал ни о Божьей милости, ни о последнем гневе,
не назвал ни места, ни года, ни, тем более, дня,
я сказал только то, что Дева име во чреве,
и, как оказалось, этих слов довольно с меня.

Борис Херсонский
2013

ага

понимаю понимаю
кровь из жил выливаю из живота ерунду вынимаю и жду:
вывози мол кривая прямая умри на ходу
или наоборот кривая или прямая наоборот не пойму
что к чему ведет
не пойму

и невнятно всегда невнятно –

что же ты блядь никогда не умеешь внять
не линии и фигуры а точки и пятна всю ночь в одиночке
во тьмущей считая полушки в уме неимущий не потому
что мертвый а потому что стертый –
никакого трения
ничего не задерживается
медленно скользит по поверхности зрения
во внешнюю тьму

Михаил Гронас
2002

Близнецы, еще внутри у фрау,

БЛИЗНЕЦЫ
Н.


в темноте смеются и боятся:
"Мы уже не рыбка и не птичка,
времени немного. Что потом?
Вдруг Китай за стенками брюшины?
Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай".

Григорий Дашевский
2000

в Вифлеемском саду

собираются провокаторы
душа просит праздника и прощения
а получается
тракторы
и какое то чувство раскрепощения
как будто пришли на водопой
всей толпой
а вода пахнет кровью и паленой водкой
жуткой и сладкой
но нам не впервой
молитвы
свечи
и песнопение ангелов
в Вифлеемском саду жарко от костров
и бешеной новостной ленты
я выбираю любовь к покинутым и убиенным
независимо от цвета кожи и вероисповедания
каждый провокатор – апостол Петр в своем Риме
каждый святой Николай – провокатор в своем роде
родина моя там
где меня любят и бьют
словно маленького Иисуса бьет его нерадивая мать
жуть от одной мысли
что ты только часть борьбы
а не конечная цель всего миропорядка
и самый главный провокатор
говорит вам
«не судите да не судимы будете»
а еще много чего говорит
сладкого и теплого
а ведь мир уже начинает валиться
словно снег с небес
или валютные курсы
наш самолет вылетел с минимальным запасом горючего
и нас всех мучает вопрос
дотянем или нет до ближайшего аэродрома
в Вифлеемском саду зарождается новая ересь
и святые апостолы
уже точат ножи
жизнь течет по кресту
кровью новых разбойников
и тех
кто снимает с креста
провокатора по имени
Светлое Будущее

Максим Бородин
2013

they are the most best humans to ever get tossed

in the cauldron
the long ladle of the tall witch
stirring and stirring
scraping it off the bottom
a handful of magic here
a pinch of the miraculous here
in the concrete world of right angles
the humans of new york
dream and chase the dream
they are the carrot
and they are the stick
and they are spell bound for heights
they are here
because they have flavor
and they are being moved by magic no one sees
but every one knows
each and all of them
are a distinct flavor
in how beautiful it is to be
a star
in the human universe
of new york magic

Poem of a street ANONIMOUS poet
written on the streets of Ny for
Humans of New York

Про́клятый дар не небес, а не знаю кого,

головокруженье гончих по следу рифм,
этот алгоритм, это машинное существо
в логове голоса, не согревая, горит.

Гул этот, шум этот, звон ли в ушах, водопад, водосброс,
возле плотины вертя меня как колесо,
летнего ливня свинчатою плеткой сечет вперехлест
лопатки и лопасти, бревна и ребра... И всё же не всё -

всё же не всё уже в ритме гудящего жёрнова,
что-то живое клубится из горла сожженного,
где-то дорога пылится, и лестница в небе качается,
тонкая ниточка крови сочится и не кончается.

Наталья Горбаневская
1974

Синица, синичка, синиченька,

сияющий черновик,
но ни помарки, ни вычерка,
только звук, только всхлип, только вскрик,

только взвизги полозьев по наледи,
по намёрзшему лётному полю...
Понаехай, точнее — поналети
на заждавшуюся метрополию.

Наталья Горбаневская
2013

RIP. Наталья Евгеньевна Горбаневская, 25 мая 1936, Москва - 29 ноября 2013, Париж.

Очень хочется спать.

Над водой тёмно-красная дымка.
То ли кровь по реке,
То ли солнце зашло под волну.
Я хотел бы попасть
В глубину твоего фотоснимка
И пропасть вдалеке,
Там, где я наконец-то засну.
Всё темнее вода.
Что имеешь, любимый, оставь и
Подымайся на холм,
Огляди с высоты этот мир.
Позади череда
Чёрно-белых живых фотографий,
Впереди синий сон
В нежных лапах зелёной зимы.

Александр Дельфинов
2013

Что ты есть что ты есть где то

И кричишь по-английски зима зима
Что рука твоя горяча при этом
Твоя рука

А я холодный в стародавней куртке летяги
С обрубленным крестом хвостом
Как треска вонючая доходяги
Качаюсь на маятнике холостом

Хуй на все на это хуй на все на это
Кофе в пенсне на остановке в зрачке
И зима и ястребок где-то
И квяты на святом пиджачке

Виктор Iванiв
2013

ей было не за что держаться/ а только за свою судьбу

а эта самая судьба/ как деревянная доска
как северная лодка в море/ просоленная, лёгкая, белеет/ на волнах снежным завитком
Ей было не за что держаться/ а только за свою судьбу
вытягивать её как сеть/ и выгребать её веслом/ упругое, тугое море
А эта самая судьба/ вон в море, там у горизонта, где блещет солнце, разрезая/ пласты морские пополам:
темнеет полоса течений/ огромная морская яма/ и пляшет поплавком на солнце/ гнилая лёгкая доска
она белёсая от соли/ вокруг кипит огонь сырой/ и пляшет, ходит, ходит, пляшет,/ и камни моет, камни плавит/ судьба жестокая и песня
Держись за море, дура, эй!

Ксения Букша
2013

мандарины: дело пошло к зиме

то же самое о хурме

один пишем, а два в уме

ничего в тебе важного нет канат
умозрения грязно-бел
ты уютная комната, где сократ
оставаться не захотел

Лев Оборин
2012

Ни обмыть, ни обвыть. И в ужасе -

1.

навернувшаяся просохла.
- Это в Апшуциемсе... - охнуло
стародавнее эхо, вслушавшись
в Танькин вопль
за тысячи верст.
Это небо над Балтикой - дождалось.
Как в колодец без дна, утекает
не по капле, а вёдрами дождь
(то есть жизнь, то есть даждь).
- И что же, мой до смерти друг...
Провалившийся клавиш заглох,
вцепившись в колючую горсть.

2.

Не прямо, не косо, но слов,
под нищий сбежавшихся кров,
узнаёма листва.
Когда карман пуст,
обрываешь ближайший куст
(не для славы и торжества,
но чтобы махалом густым
разогнать оседающий дым)
и сеешь, что есть, на погост.

3.

Там, наверху, - торжественно и чудно,
а тут - сметать разбитую посуду.
- Недалеко до Швеции, но трудно
туда доплыть.
- А звезды те же всюду.

Песок - просох, луга - отзеленели,
и ни одна звезда не смотрит в фас.
- Куда ж нам плыть?
- На тризну милой тени.
В последний раз

мы перекликнемся:
- Есть музыка над нами!
- Но музыка от бездны не спасет...

Наталья Горбаневская
"ПЕРЕКЛИЧКА"

(На смерть Димы Борисова)
1997

Это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом,

это я, это я, и вине моей нет искупленья,
будет наглухо заперт и проклят да будет мой дом,
дом зла, дом греха, дом обмана и дом преступленья.

И, прикована вечной незримою цепью к нему,
я усладу найду и отраду найду в этом страшном дому,
в закопченном углу, где темно, и пьяно, и убого,
где живет мой народ без вины и без Господа Бога.

Наталья Горбаневская
1973

Похоже, исчерпан, исчёркан

кремнёвым ножом черновик,
каким-то запасливым чёртом
бронúрованный броневик.

Взъезжай же на русские горки,
сорвись под обрыв меловой,
чтоб выпорхнуть бабочкой горькой
из куколки броневой.

Наталья Горбаневская
2013

Воздух окрашен - слоями - под жемчуг и под орех.

потускнела дубовых крон прорезная жесть.
Наступает осень: плечи склоняются под сукно и мех,
лица запоминаются как есть,

руки задерживаются возле дверных скоб...

В полыни, струящейся, как дым,
лежит красное яблоко, и земля в ледниковый столб
промерзает под ним.

Словно в пестрое зеркало, в своё домашнее никогда -
ива глядится в опавшие листья, совсем пуста.

На краю поля стоит человек - как стоит вода
в желобке листа.

Евгения Изварина - Екатерине Симоновой
2013

Хороша плита, да только что на ней высечь?

Сколько ты скопил на сберкнижке тысяч?
Старыми или новыми? Регулярно ль платил партвзносы?
Впрочем, к чему задавать бессмысленные вопросы?

Бессмысленные, как жизнь в хрущевке бетонной,
а сказали, что чешский проект, с женою законной,
ворчливой, неряшливой, готовила плохо и редко,
с парой детей, по-своему ненавидящих предка.

Как ты их понимал! Ты сам себя ненавидел.
Пришел домой, не разулся и ног не вытер,
выслушал, что положено: обувь сними - место свято.
Бытие в кулачке у смерти ненужной бумажкой смято.


Борис Херсонский
2013

одиночество – это то, что нас утешает.

проходишь все комнаты, одну за другою:
так проходят года – неторопливо, беззлобно,
так на кухне мама посуду моет.

свет в коридоре включаешь и выключаешь снова:
становится холодней, одиночества - больше,
снег выпадает еще до Покрова.
снег выпадает, воздух становится тоньше.

и говорится то, что не говорится
в другие дни, греешь руки над батареей,
то, что прошло, то, что еще случится –
понимаешь, оно ничего не стоит,

вся эта пестрота, ситец, блошиный рынок,
то, что напишешь ты, что о тебе напишут.
ты открываешь форточку: в ней затылок
четверговой луны, уходящей на лыжах

туда, где проходишь все комнаты, одну за другою,
поправляешь скатерть, набираешь чайник,
кипятишь его, потом выключаешь,
наливаешь чай и уносишь с собою.

Екатерина Симонова
2013

Уходит звук моей любимой беды, вчера еще тайком

зрачком январским, ястребиным горевшей в небе городском,
уходит сбивчивое слово, оставив влажные следы,
и ангелы немолодого пространства, хлеба и воды
иными заняты делами, когда тщедушный лицедей
бросает матовое пламя в глаза притихших площадей.


Проспекты, линии, ступени, ледышка вместо леденца.
Не тяжелее детской тени, не дольше легкого конца -
а все приходится сначала внушать неведомо кому,
что лишь бы музыка звучала в морозном вытертом дыму,
что в крупноблочной и невзрачной странице, отдающей в жесть,
и даже в смерти неудачной любовь особенная есть.


А кто же мы? И что нам снится? Дороги зимние голы,
в полях заброшенной столицы зимуют мертвые щеглы.
Платок снимая треугольный, о чем ты думаешь, жена?
Изгибом страсти отглагольной ночная твердь окружена.
и губы тянутся к любому, кто распевает об одном,
к глубокому и голубому просвету в небе ледяном...

Бахыт Кенжеев
2013

не все тебе маленький рыхлые гланды

шпатель давит на язык в горло светит лампа
не все летняя простуда дачная веранда
оранжевый медведь плюшевая лапа

будет маленький зима шубка из цигейки
чугунные ворота лампа из-под арки
будет и коллекция царские копейки
царские копейки царские подарки

почтовые марки седов да папанин
серебряный рубль двадцать четвертого года
на рубле в обнимку рабочий и крестьянин
во дворе щенок неизвестная порода

будут черные гантельки чтоб росла сила
будут истребители летать быстрее звука
а дяде славе ноги война откусила
земля проглотила не подавилась сука

на протезах ботинки совсем незаметно
только стук и скрип или если приглядеться
остальное тело дяди славы бессмертно
будет вечно ходить так я думал в детстве

Борис Херсонский

2010

Как Бродский о Кавафисе, – еле-еле

говорение бедности в черном теле
буквы, идущей за буквой в общую ночь
называть изумруды «зелеными», не толковать, а толочь
«молодые и красивые» тела
в ступке времени, доводя до кричащего числа
их душистые зерна, их искрящийся пот,
их счастливые вести изо рта в рот,
вести взаимного воздуха, вести маленьких знойных богов,
оттолкнувшихся детскими пятками от берегов
по разные стороны моря, вязкого от жары,
и над морем столкнувшихся плясками мошкары,
пылкою пылью памяти, порохом всех разлук,
каждой крупицей знающим: слово – всего лишь звук
взрыва в сапах истории, говорящей не о том,
что было пóтом и семенем, но – что было потом.

Игорь Булатовский
2013

Sometimes I don't know where this dirty road is taking me,

Sometimes I can't even see the reason why -
I guess I keep on gamblin', lots of booze and lots of ramblin':
It's easier than just a-waitin' 'round to die.

One time, friends, I had a ma, I even had a pa.
He beat her with a belt once 'cause she cried.
She told him to take care of me, she headed down to Tennessee:
It's easier than just a-waitin' 'round to die.

I came of age and found a girl in a Tuscaloosa bar.
She cleaned me out and hit it on the sly.
I tried to kill the pain, I bought some wine and hopped a train:
Seemed easier than just a-waitin' 'round to die.

A friend said he knew where some easy money was.
We robbed a man and brother did we fly.
The posse caught up with me, drug me back to Muskogee -
It's two long years, just a-waitin' 'round to die.

Now I'm out of prison, I got me a friend at last.
He don't steal or cheat or drink or lie.
His name's codeine, he's the nicest thing I've seen,
Together we're gonna wait around and die.

Townes Van Zandt
"Waiting Around to Die", from
"For The Sake Of The Song",
1968

Все одеваются в черное. На красном и желтом фоне

в парке женщины смотрятся, как монашенки на иконе.
Идут, наблюдая за утренними пробежками пожилых
господ - каждый в отличной спортивной форме,
и овчарка бежит трусцой размышляя о корме,
и шляпки поганок торчат из-под листьев гнилых.

Шаг в сторону - можно увидеть море с обрыва.
Смотришь и вдруг задыхаешься от наплыва
воспоминаний - лето, катер, мама, сам от горшка два вершка,
пляж, подстилка, бурые камни - "скалки",
слишком широкие щели в дверях душевой-раздевалки,
щели в которые смотришь исподтишка.

И думаешь - или мечтаешь? - есть и иные щели,
и кроме высших целей есть и низшие цели:
ниже пояса, ниже плинтуса, не назовешь мечтой.
Что-то мелькает вокруг, потом остается усталость,
и удивленно оглянешься - осень, старость,
женщины в черном гуляют на фоне листвы золотой.

Борис Херсонский
2013

Самолетик падает по диагонали, вращаясь вокруг оси.

Пилот кусает губу и молит Бога: "Спаси,
Отче наш, который иже еси!"

Глас отвечает: "Скоро тебе сошьют
маленький пестрый шелковый парашют.

А покуда белым облачком повиси,

или радужным шариком проплыви
в океане Божьей любви."

Пилот кусает губу и молит: "Благослови!"

И Глас говорит: "Благословен ты в паденье своем,
собственно, не ты один, а мы вдвоем.
Теперь пусть мотор помолчит, а мы молитвы споем."

И мотор молчит, а они поют и читают Псалтирь.
По небу плывет облачко, потом – мыльный пузырь,
переливается радугой, разрастается вширь.

А город подумал: «ученья идут», и думает до сих пор.
Младенец рассеивает всевидящий взор.
В зубах соломинка, в баночке – мыльный раствор.

Борис Херсонский
2008

И когда мне становится больше чем вдосталь,

Я поднимаюсь в мансарду и с крыши блюю.
Рыба, - она ведь не борется с рыболовством,
Просто пытается проскочить в ячею.
Так продаются в рабство. Так путают карты.
Так подбирают для уличной драки приёмы ушу..
У меня тройные штандарты, двойные стандарты.
Если спросишь пишу ли я нынче, - совру что пишу.
Детям верь и собакам, и береги любимых,
Новых и бывших, скушав в обед мацы.
И не смей мне ни слова больше о пилигримах.
Мы ведь все мертвецы здесь. Разговаривающие мертвецы.

Miuka Chemodannaya
2013

странно не спился и не скололся не сел в тюрягу

думает неужели с таким везеньем в могилу лягу
наверное можно и тут как-то выкрутиться найти лазейку
ну хоть в церковную кружку бросить копейку
ну хоть раз в неделю ходить к врачу может какое лекарство
лишь бы не пухом земля не небесное царство

Борис Херсонский
2013

Так это, оказывается, желуди

падают в темноте, по листьям стуча,
как по клавишам, о своем голоде -
треснуться сгоряча
об асфальт, уже тепла не помнящий,
о серое дно,
о мертвое море то еще,
над которым свету темно.

Игорь Булатовский
2013

Читай мои письма с поправкой на десять стран,

Поверх укоризны за эти рубцы от ран,
В попоне дождя и в ладонях живой воды
Себя находя в лучах молодой звезды.

Все эти моря, океаны и что там есть,
Европы, Америки, страны, да их не счесть,
Они существуют только как некий жест,
Не взятый вживую гений не этих мест.

Мы снова идем, и едем, и прочь летим,
На велосипеде с одним колесом сидим,
И вот все быстрее вращается колесо,
Бледнеет, стареет, как от нелюбви лицо.

Елена Сунцова
2013

о свободе небывалой сладко думать у печи

крематория в Освенциме где жертвы палачи
все прошли одной дорожкой всё сплелось в один клубок
не поймет сам Бог

так сквозь щель в двери барака в ожидании суда
смотрит жесткий глаз поляка на погасший взгляд жида
и никто из них не верит что судьба у всех одна
чашу пить до дна

и какой там вкус свободы если мозг в тисках зажат
если люди как колоды неподвижные лежат
если здесь такой порядок если ты звено в цепи
шагу не ступи

если завелось такое в чьей-то совести гнилой
не оставят нас в покое даже пеплом и золой
будут ждать пока остынет кочергою ворошить
низший суд вершить

ибо высший суд отныне отменен к чему вопить
глас вопящего в пустыне знает только слово пить
глаз лежащего на нарах видит только потолок
зубы на полок

о свободе нестерпимой сладко думать у печи
крематория ты слышишь как в руке Петра ключи
тихо звякают и слышишь в тишине скрипят врата
дальше пустота

Борис Херсонский
2013

Oh, Mr James Dean, he don't belong to anything -

Oh, he left before they could get him
With their ways, their wicked ways.

Oh, Marilyn Monroe, where did you go?
I didn't hear all your stories,
I didn't see all your glory.

But the footballer's wife
Tells her troubles and strife -
I just don't care: in the end,
Who is she to pretend
That she's one of them?
I don't think so.
And the girl from that show,
Yes, the one we all know -
She thinks she's some kinda star.
Yes, you know who you are.
I don't think so, I don't think so.

Oh, Ginger Rogers, Fred Astaire,
Won't you dance for me - 'cause I just don't care,
What's going on today.
I think there's something more, something more.

And I'm gone with the wind, like they were before,
But I'm believing myself - I think there's something more,
There must be something more.
I think there's something more, something more.

But still the footballer's wife tells her troubles and strife.
I just don't care: in the end,
Who is she to pretend
That she's one of them?
I don't think so.
And the girl from that show,
Yes, the one we all know,
She thinks she's some kinda' star -
Yes, you know who you are.
I don't think so, I don't think so.

Oh I don't believe in the telling of your stories
Throughout your life, there's just something unappealing,
It don't catch my eye,
It don't catch my eye.
Oh I don't believe in the selling of your glories
Before you leave this life, there's so much more to see.
I don't believe this is how the world should be.

But still the footballer's wife tells her troubles and strife
etc

Amy Macdonald
"Footballer's Wife"
2007

Маленькие плеши на траве,

больше не прогневанные осы,
ветер оставляет в рукаве
будущего первые занозы.

Слишком чутки к будущему все
(вечная осенняя обманка):
может - к школьной, троечной, Красе,
может - к смотровому люку танка.

Игорь Булатовский
2013

Dites-moi d’où il vient,

Enfin je saurai où je vais
Maman dit que lorsqu’on cherche bien,
On finit toujours par trouver
Elle dit qu’il n’est jamais très loin,
Qu’il part très souvent travailler
Maman dit "Travailler c’est bien" -
Bien mieux qu’être mal accompagné!
Pas vrai?

Où est ton papa?
Dis-moi, où est ton papa?
Sans même devoir lui parler,
Il sait ce qu’il ne va pas
Un sacré papa
Dis-moi où es-tu caché?
Ça doit faire au moins mille fois,
Que j’ai compté mes doigts
Hé, où t’es ? Papa où t’es?

Où t’es ? Papa ou t’es?

Quoi, qu’on y croit ou pas,
Il y aura bien un jour où on n’y croira plus
Un jour où l’autre on sera tous papa
Et d’un jour à l’autre, on aura disparu
Serons-nous détestables?
Serons-nous admirables?
Des géniteurs ou des génies
Dites-nous qui donne naissance aux irresponsables?
Ah, dites-nous qui, tiens
Tout le monde sait comment on fait des bébés
Mais personne ne sait comment on fait des papas
Monsieur j’sais tout en aurait hérité, c’est ça?
Il faut l’sucer d’son pouce ou quoi?
Dites-nous où c’est caché?
Ça doit faire au moins mille fois
Qu’on a bouffé nos doigts


Où t’es ? Papa ou t’es ?

Stromae
"Papaoutai"
2013

первый. кап кап капает вода в таз у крыльца

ржавый звук гнетущая тишина
липкий мед лета
лес взрезанный светом машины, точно слоеный торт

едет бип-бип подскакивает на ухабах
ели тянут медвежьи тяжелые лапы
проезжайте мимо не останавливайтесь
у нас есть все чего бы вы не хотели

свет заворачивает за угол
свет останавливается
мальчик у спрашивает у невидимого отца:

«можно мне поиграть
с моими новыми друзьями?»

второй.
верь мне расскажу тебе сказку:
жил-был маленький мальчик
не помню как его звали
не помню где он жил
просто жил просто звали
у него были мама и папа
брат и сестра
собака и кошка
все у него было:
цветные карандаши и стеклянные шарики
птичья клетка и золотая рыбка
сам понимаешь, что с ним случилось
такое не расскажешь даже ночью под одеялом,
при свете фонарика
прислушиваясь к тому кто там за дверью
ходит или не ходит
плачет и просить впустить
спрашивает как тебя зовут
потому что не может вспомнить своего имени
потому что он хочет новое имя
твое
свежее и живое

третий.
я снился тебе три дня и три ночи
подглядывал в дырку глаза в глазок на дверях
подсматривал как изменялся твой почерк -
рассыпающийся след в зыбучих снегах

я рисовал на оконном стекле тебе свое имя
дышал в него, пока в серой аллее
застывали мокрые флажки листьев
и вдалеке скрипели качели

ты обводил маркером мое лицо
на фотографиях, в пожелтевшей газете
самому себе казался отцом
в овсяные хлопья наливающим молоко из пакета

вытирающим ложку о вафельное полотенце
подающим ложку пример куртку
я держал в своем кулаке твое сердце
как тряпичную куклу

и пережив тебя как обиду любовь голод
я шепчу: смотри пролетает облако
ты поднимаешь вверх голову
и обнажаешь себе мне горло

четвертый.
женщина немного за тридцать
крашеная блондинка почти настоящая любящая мать конечно
моет посуду глядит в окно
за окном во дворе играет маленький мальчик с большой собакой
красный и синий мяч стучит по забору
собака лает припекает солнце
кто-то стучит кто-то стучит кто-то стучит
не отворачивайся от окна
не напевай эту песенку
про крысолова уводящего из города детей крыс воспоминанья
не отворачивайся от окна
не расставляй скрипящие от чистоты тарелки по полкам
не оборачивайся назад если отвернулась
потому что нет во дворе ни мальчика ни собаки
только красно-синий мяч катится в никуда по двору со двора

где ты, мой маленький Билли, Джек, Джонни?
где твои сандалики кроссовочки школьные ботиночки с круглыми носками?
где мое спокойной ночи милый на ночь?
я чувствую тебя за дощатой побеленной непрочною стенкой
прижимаюсь к ней щекою
скрип-скрип скребут по ней твои пальцы
и известка остается под дрожащими маленькими змеиными ноготками

приди ко мне белый и страшный
приедь ко мне на своей игрушечной пожарной машинке
приди за мной мой дорогой мальчик
не приходи ко мне никогда никогда
потому что я тебя не забыла

пятый.
в этом году в скворечнике не поселится ни один скворец
ни одна кукушка птенца не подбросит
некому жить некому умереть
тени деревьев падают косо

как тени взглядов: вот, смотри, идет
совсем один, совсем на других не похожий
у него кто-то живет под кожей
открывает вместо него рот

ест пьет говорит, но не спит
в самом темном углу самой страшной картины
паровозик бежит по кругу: комната, коридор,
возвращаясь уже не один,
но с ними.

Екатерина Симонова
"Маленькие мертвые мальчики"
3 сент 2013

так сирота целует сироту

на перекошенном селедочном мосту
и оба бредят жгучим погруженьем
в зеленое и черное скольженье

так нищета ласкает нищету
из дыр теряя мелочь на ходу
разбрасывая пятаки и двушки
сухой табак и ссохшиеся сушки

так высота сжимает высоту
и красота целует красоту
так бережно и тихо чуть дыша
когда с душой срастается душа

и ночь бежит за днями без отдышки
выходят в свет глаголы в мудрой книжке
тугие как английское to be
и Ты их love, Господь не погуби

пусть долгий век плывут по бурной глади
два пароходика –
Мария и Аркадий.

Игорь Божко
"ПОСВЯЩЕНИЕ"
25 августа 2013

Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy! Holy!

The world is holy! The soul is holy! The skin is holy! The nose is holy! The tongue and cock and hand and asshole holy!
Everything is holy! everybody’s holy! everywhere is holy! everyday is in eternity! Everyman’s an angel!
The bum’s as holy as the seraphim! the madman is holy as you my soul are holy!
The typewriter is holy the poem is holy the voice is holy the hearers are holy the ecstasy is holy!
Holy Peter holy Allen holy Solomon holy Lucien holy Kerouac holy Huncke holy Burroughs holy Cassady holy the unknown buggered and suffering beggars holy the hideous human angels!
Holy my mother in the insane asylum! Holy the cocks of the grandfathers of Kansas!
Holy the groaning saxophone! Holy the bop apocalypse! Holy the jazzbands marijuana hipsters peace peyote pipes & drums!
Holy the solitudes of skyscrapers and pavements! Holy the cafeterias filled with the millions! Holy the mysterious rivers of tears under the streets!
Holy the lone juggernaut! Holy the vast lamb of the middleclass! Holy the crazy shepherds of rebellion! Who digs Los Angeles IS Los Angeles!
Holy New York Holy San Francisco Holy Peoria & Seattle Holy Paris Holy Tangiers Holy Moscow Holy Istanbul!
Holy time in eternity holy eternity in time holy the clocks in space holy the fourth dimension holy the fifth International holy the Angel in Moloch!
Holy the sea holy the desert holy the railroad holy the locomotive holy the visions holy the hallucinations holy the miracles holy the eyeball holy the abyss!
Holy forgiveness! mercy! charity! faith! Holy! Ours! bodies! suffering! magnanimity!
Holy the supernatural extra brilliant intelligent kindness of the soul!


ALLEN GINSBERG
"Footnote to Howl"

Berkeley 1955

I saw the best minds of my generation destroyed by madness, starving hysterical naked,

I

dragging themselves through the negro streets at dawn looking for an angry fix,
angelheaded hipsters burning for the ancient heavenly connection to the starry dynamo in the machinery of night,
who poverty and tatters and hollow-eyed and high sat up smoking in the supernatural darkness of cold-water flats floating across the tops of cities contemplating jazz,
who bared their brains to Heaven under the El and saw Mohammedan angels staggering on tenement roofs illuminated,
who passed through universities with radiant cool eyes hallucinating Arkansas and Blake-light tragedy among the scholars of war,
who were expelled from the academies for crazy & publishing obscene odes on the windows of the skull,
who cowered in unshaven rooms in underwear, burning their money in wastebaskets and listening to the Terror through the wall,
who got busted in their pubic beards returning through Laredo with a belt of marijuana for New York,
who ate fire in paint hotels or drank turpentine in Paradise Alley, death, or purgatoried their torsos night after night
with dreams, with drugs, with waking nightmares, alcohol and cock and endless balls,
incomparable blind streets of shuddering cloud and lightning in the mind leaping toward poles of Canada & Paterson, illuminating all the motionless world of Time between,
Peyote solidities of halls, backyard green tree cemetery dawns, wine drunkenness over the rooftops, storefront boroughs of teahead joyride neon blinking traffic light, sun and moon and tree vibrations in the roaring winter dusks of Brooklyn, ashcan rantings and kind king light of mind,
who chained themselves to subways for the endless ride from Battery to holy Bronx on benzedrine until the noise of wheels and children brought them down shuddering mouth-wracked and battered bleak of brain all drained of brilliance in the drear light of Zoo,
who sank all night in submarine light of Bickford’s floated out and sat through the stale beer afternoon in desolate Fugazzi’s, listening to the crack of doom on the hydrogen jukebox,
who talked continuously seventy hours from park to pad to bar to Bellevue to museum to the Brooklyn Bridge,
a lost battalion of platonic conversationalists jumping down the stoops off fire escapes off windowsills off Empire State out of the moon,
yacketayakking screaming vomiting whispering facts and memories and anecdotes and eyeball kicks and shocks of hospitals and jails and wars,
whole intellects disgorged in total recall for seven days and nights with brilliant eyes, meat for the Synagogue cast on the pavement,
who vanished into nowhere Zen New Jersey leaving a trail of ambiguous picture postcards of Atlantic City Hall,
suffering Eastern sweats and Tangerian bone-grindings and migraines of China under junk-withdrawal in Newark’s bleak furnished room,
who wandered around and around at midnight in the railroad yard wondering where to go, and went, leaving no broken hearts,
who lit cigarettes in boxcars boxcars boxcars racketing through snow toward lonesome farms in grandfather night,
who studied Plotinus Poe St. John of the Cross telepathy and bop kabbalah because the cosmos instinctively vibrated at their feet in Kansas,
who loned it through the streets of Idaho seeking visionary indian angels who were visionary indian angels,
who thought they were only mad when Baltimore gleamed in supernatural ecstasy,
who jumped in limousines with the Chinaman of Oklahoma on the impulse of winter midnight streetlight smalltown rain,
who lounged hungry and lonesome through Houston seeking jazz or sex or soup, and followed the brilliant Spaniard to converse about America and Eternity, a hopeless task, and so took ship to Africa,
who disappeared into the volcanoes of Mexico leaving behind nothing but the shadow of dungarees and the lava and ash of poetry scattered in fireplace Chicago,
who reappeared on the West Coast investigating the FBI in beards and shorts with big pacifist eyes sexy in their dark skin passing out incomprehensible leaflets,
who burned cigarette holes in their arms protesting the narcotic tobacco haze of Capitalism,
who distributed Supercommunist pamphlets in Union Square weeping and undressing while the sirens of Los Alamos wailed them down, and wailed down Wall, and the Staten Island ferry also wailed,
who broke down crying in white gymnasiums naked and trembling before the machinery of other skeletons,
who bit detectives in the neck and shrieked with delight in policecars for committing no crime but their own wild cooking pederasty and intoxication,
who howled on their knees in the subway and were dragged off the roof waving genitals and manuscripts,
who let themselves be fucked in the ass by saintly motorcyclists, and screamed with joy,
who blew and were blown by those human seraphim, the sailors, caresses of Atlantic and Caribbean love,
who balled in the morning in the evenings in rosegardens and the grass of public parks and cemeteries scattering their semen freely to whomever come who may,
who hiccuped endlessly trying to giggle but wound up with a sob behind a partition in a Turkish Bath when the blond & naked angel came to pierce them with a sword,
who lost their loveboys to the three old shrews of fate the one eyed shrew of the heterosexual dollar the one eyed shrew that winks out of the womb and the one eyed shrew that does nothing but sit on her ass and snip the intellectual golden threads of the craftsman’s loom,
who copulated ecstatic and insatiate with a bottle of beer a sweetheart a package of cigarettes a candle and fell off the bed, and continued along the floor and down the hall and ended fainting on the wall with a vision of ultimate cunt and come eluding the last gyzym of consciousness,
who sweetened the snatches of a million girls trembling in the sunset, and were red eyed in the morning but prepared to sweeten the snatch of the sunrise, flashing buttocks under barns and naked in the lake,
who went out whoring through Colorado in myriad stolen night-cars, N.C., secret hero of these poems, cocksman and Adonis of Denver—joy to the memory of his innumerable lays of girls in empty lots & diner backyards, moviehouses’ rickety rows, on mountaintops in caves or with gaunt waitresses in familiar roadside lonely petticoat upliftings & especially secret gas-station solipsisms of johns, & hometown alleys too,
who faded out in vast sordid movies, were shifted in dreams, woke on a sudden Manhattan, and picked themselves up out of basements hung-over with heartless Tokay and horrors of Third Avenue iron dreams & stumbled to unemployment offices,
who walked all night with their shoes full of blood on the snowbank docks waiting for a door in the East River to open to a room full of steam-heat and opium,
who created great suicidal dramas on the apartment cliff-banks of the Hudson under the wartime blur floodlight of the moon & their heads shall be crowned with laurel in oblivion,
who ate the lamb stew of the imagination or digested the crab at the muddy bottom of the rivers of Bowery,
who wept at the romance of the streets with their pushcarts full of onions and bad music,
who sat in boxes breathing in the darkness under the bridge, and rose up to build harpsichords in their lofts,
who coughed on the sixth floor of Harlem crowned with flame under the tubercular sky surrounded by orange crates of theology,
who scribbled all night rocking and rolling over lofty incantations which in the yellow morning were stanzas of gibberish,
who cooked rotten animals lung heart feet tail borsht & tortillas dreaming of the pure vegetable kingdom,
who plunged themselves under meat trucks looking for an egg,
who threw their watches off the roof to cast their ballot for Eternity outside of Time, & alarm clocks fell on their heads every day for the next decade,
who cut their wrists three times successively unsuccessfully, gave up and were forced to open antique stores where they thought they were growing old and cried,
who were burned alive in their innocent flannel suits on Madison Avenue amid blasts of leaden verse & the tanked-up clatter of the iron regiments of fashion & the nitroglycerine shrieks of the fairies of advertising & the mustard gas of sinister intelligent editors, or were run down by the drunken taxicabs of Absolute Reality,
who jumped off the Brooklyn Bridge this actually happened and walked away unknown and forgotten into the ghostly daze of Chinatown soup alleyways & firetrucks, not even one free beer,
who sang out of their windows in despair, fell out of the subway window, jumped in the filthy Passaic, leaped on negroes, cried all over the street, danced on broken wineglasses barefoot smashed phonograph records of nostalgic European 1930s German jazz finished the whiskey and threw up groaning into the bloody toilet, moans in their ears and the blast of colossal steamwhistles,
who barreled down the highways of the past journeying to each other’s hotrod-Golgotha jail-solitude watch or Birmingham jazz incarnation,
who drove crosscountry seventytwo hours to find out if I had a vision or you had a vision or he had a vision to find out Eternity,
who journeyed to Denver, who died in Denver, who came back to Denver & waited in vain, who watched over Denver & brooded & loned in Denver and finally went away to find out the Time, & now Denver is lonesome for her heroes,
who fell on their knees in hopeless cathedrals praying for each other’s salvation and light and breasts, until the soul illuminated its hair for a second,
who crashed through their minds in jail waiting for impossible criminals with golden heads and the charm of reality in their hearts who sang sweet blues to Alcatraz,
who retired to Mexico to cultivate a habit, or Rocky Mount to tender Buddha or Tangiers to boys or Southern Pacific to the black locomotive or Harvard to Narcissus to Woodlawn to the daisychain or grave,
who demanded sanity trials accusing the radio of hypnotism & were left with their insanity & their hands & a hung jury,
who threw potato salad at CCNY lecturers on Dadaism and subsequently presented themselves on the granite steps of the madhouse with shaven heads and harlequin speech of suicide, demanding instantaneous lobotomy,
and who were given instead the concrete void of insulin Metrazol electricity hydrotherapy psychotherapy occupational therapy pingpong & amnesia,
who in humorless protest overturned only one symbolic pingpong table, resting briefly in catatonia,
returning years later truly bald except for a wig of blood, and tears and fingers, to the visible madman doom of the wards of the madtowns of the East,
Pilgrim State’s Rockland’s and Greystone’s foetid halls, bickering with the echoes of the soul, rocking and rolling in the midnight solitude-bench dolmen-realms of love, dream of life a nightmare, bodies turned to stone as heavy as the moon,
with mother finally ******, and the last fantastic book flung out of the tenement window, and the last door closed at 4 A.M. and the last telephone slammed at the wall in reply and the last furnished room emptied down to the last piece of mental furniture, a yellow paper rose twisted on a wire hanger in the closet, and even that imaginary, nothing but a hopeful little bit of hallucination—
ah, Carl, while you are not safe I am not safe, and now you’re really in the total animal soup of time—
and who therefore ran through the icy streets obsessed with a sudden flash of the alchemy of the use of the ellipsis catalogue a variable measure and the vibrating plane,
who dreamt and made incarnate gaps in Time & Space through images juxtaposed, and trapped the archangel of the soul between 2 visual images and joined the elemental verbs and set the noun and dash of consciousness together jumping with sensation of Pater Omnipotens Aeterna Deus
to recreate the syntax and measure of poor human prose and stand before you speechless and intelligent and shaking with shame, rejected yet confessing out the soul to conform to the rhythm of thought in his naked and endless head,
the madman bum and angel beat in Time, unknown, yet putting down here what might be left to say in time come after death,
and rose reincarnate in the ghostly clothes of jazz in the goldhorn shadow of the band and blew the suffering of America’s naked mind for love into an eli eli lamma lamma sabacthani saxophone cry that shivered the cities down to the last radio
with the absolute heart of the poem of life butchered out of their own bodies good to eat a thousand years.


II

What sphinx of cement and aluminum bashed open their skulls and ate up their brains and imagination?
Moloch! Solitude! Filth! Ugliness! Ashcans and unobtainable dollars! Children screaming under the stairways! Boys sobbing in armies! Old men weeping in the parks!
Moloch! Moloch! Nightmare of Moloch! Moloch the loveless! Mental Moloch! Moloch the heavy judger of men!
Moloch the incomprehensible prison! Moloch the crossbone soulless jailhouse and Congress of sorrows! Moloch whose buildings are judgment! Moloch the vast stone of war! Moloch the stunned governments!
Moloch whose mind is pure machinery! Moloch whose blood is running money! Moloch whose fingers are ten armies! Moloch whose breast is a cannibal dynamo! Moloch whose ear is a smoking tomb!
Moloch whose eyes are a thousand blind windows! Moloch whose skyscrapers stand in the long streets like endless Jehovahs! Moloch whose factories dream and croak in the fog! Moloch whose smoke-stacks and antennae crown the cities!
Moloch whose love is endless oil and stone! Moloch whose soul is electricity and banks! Moloch whose poverty is the specter of genius! Moloch whose fate is a cloud of sexless hydrogen! Moloch whose name is the Mind!
Moloch in whom I sit lonely! Moloch in whom I dream Angels! Crazy in Moloch! Cocksucker in Moloch! Lacklove and manless in Moloch!
Moloch who entered my soul early! Moloch in whom I am a consciousness without a body! Moloch who frightened me out of my natural ecstasy! Moloch whom I abandon! Wake up in Moloch! Light streaming out of the sky!
Moloch! Moloch! Robot apartments! invisible suburbs! skeleton treasuries! blind capitals! demonic industries! spectral nations! invincible madhouses! granite cocks! monstrous bombs!
They broke their backs lifting Moloch to Heaven! Pavements, trees, radios, tons! lifting the city to Heaven which exists and is everywhere about us!
Visions! omens! hallucinations! miracles! ecstasies! gone down the American river!
Dreams! adorations! illuminations! religions! the whole boatload of sensitive bullshit!
Breakthroughs! over the river! flips and crucifixions! gone down the flood! Highs! Epiphanies! Despairs! Ten years’ animal screams and suicides! Minds! New loves! Mad generation! down on the rocks of Time!
Real holy laughter in the river! They saw it all! the wild eyes! the holy yells! They bade farewell! They jumped off the roof! to solitude! waving! carrying flowers! Down to the river! into the street!


III

Carl Solomon! I’m with you in Rockland
where you’re madder than I am
I’m with you in Rockland
where you must feel very strange
I’m with you in Rockland
where you imitate the shade of my mother
I’m with you in Rockland
where you’ve murdered your twelve secretaries
I’m with you in Rockland
where you laugh at this invisible humor
I’m with you in Rockland
where we are great writers on the same dreadful typewriter
I’m with you in Rockland
where your condition has become serious and is reported on the radio
I’m with you in Rockland
where the faculties of the skull no longer admit the worms of the senses
I'm with you in Rockland
where you drink the tea of the breasts of the spinsters of Utica
I’m with you in Rockland
where you pun on the bodies of your nurses the harpies of the Bronx
I’m with you in Rockland
where you scream in a straightjacket that you’re losing the game of the actual pingpong of the abyss
I’m with you in Rockland
where you bang on the catatonic piano the soul is innocent and immortal it should never die ungodly in an armed madhouse
I’m with you in Rockland
where fifty more shocks will never return your soul to its body again from its pilgrimage to a cross in the void
I’m with you in Rockland
where you accuse your doctors of insanity and plot the Hebrew socialist revolution against the fascist national Golgotha
I’m with you in Rockland
where you will split the heavens of Long Island and resurrect your living human Jesus from the superhuman tomb
I’m with you in Rockland
where there are twentyfive thousand mad comrades all together singing the final stanzas of the Internationale
I’m with you in Rockland
where we hug and kiss the United States under our bedsheets the United States that coughs all night and won’t let us sleep
I’m with you in Rockland
where we wake up electrified out of the coma by our own souls’ airplanes roaring over the roof they’ve come to drop angelic bombs the hospital illuminates itself imaginary walls collapse O skinny legions run outside O starry-spangled shock of mercy the eternal war is here O victory forget your underwear we’re free
I’m with you in Rockland
in my dreams you walk dripping from a sea-journey on the highway across America in tears to the door of my cottage in the Western night


ALLEN GINSBERG
"Howl"

For Carl Solomon

San Francisco, 1955—1956

Мы не знаем, как умер Осип Э. Мандельштам.

Может, его удавили. Может, он умер сам.

Что приоткрылось сердцу, слуху, глазам, уму,
Весело или грустно было тогда ему?

Нам ничего не известно, где он и как он там.
Очень нам интересно. Боже, как страшно нам.

Виталий Пуханов
2013

...Зачем вырастает растенье,

Когда наступил уже день воскресенья?

Дома на улиц блюде
Спят, словно голуби в простуде.

Один из них – мой дом.
За матовым стеклом
Собрались вещи на Вечерю
После Хозяина потери.

Хозяин ушел давно
И сироты-вещи у меня
Боятся руки огня.
Они созданы не для,
А просто так,
Как вечности знак.

Здесь я напивался.
Магнитофон шатался.
А когда отсыпался,
Вещи спали, возвратившись в мой фаллос.

Ворон музыки по комнате шатался
И клевал жемчужины
Рылеева и Бестужева.

Тела после вскрытия комнаты не обнаружено.

Василий Филиппов
(1955--2013)

За то, что девочка Настасья

добро чужое стерегла,
босая бегала в ненастье
за водкою для старика,-

ей полагался бог красивый
в чертоге, солнцем залитом,
щеголеватый, справедливый,
в старинном платье золотом.

Но посреди хмельной икоты,
среди убожества всего
две почерневшие иконы
не походили на него.

За это вдруг расцвел цикорий,
порозовели жемчуга,
и раздалось, как хор церковный,
простое имя жениха.

Он разом вырос у забора,
поднес ей желтый медальон
и так вполне сошел за бога
в своем величье молодом.

И в сердце было свято-свято
от той гармошки гулевой,
от вин, от сладкогласья свата
и от рубашки голубой.

А он уже глядел обманно,
платочек газовый снимал
и у соседнего амбара
ей плечи слабые сминал...

А Настя волос причесала,
взяла платок за два конца,
а Настя пела, причитала,
держала руки у лица.

"Ах, что со мной ты понаделал,
какой беды понатворил!
Зачем ты в прошлый понедельник
мне белый розан подарил?

Ах, верба, верба, моя верба,
не вянь ты, верба, погоди!
Куда девалась моя вера -
остался крестик на груди".

А дождик солнышком сменялся,
и не случалось ничего,
и бог над девочкой смеялся,
и вовсе не было его.

Белла Ахмадулина
"Бог"
1967

прозрачен ноябрь – далеко-далеко.

легок сон, облаком выжидающий над лицом -
выглядывая в спокойном лице окно,
чтобы остаться и отразиться в нем.

день будет долгим, ты не запомнишь его,
как не запоминают того, что хорошо.
дерево, повернувшееся спиной,
провожает тех, кто ушел.

вечером женщина нальет вина,
хлеба и сыра отрежет, сядет с тобой,
ляжет с тобой, не зная, что такое вина,
и вздохнет глубоко.

и заснет, пальцами едва шевеля,
будто прядя времени шерстяную нить,
ни черную и ни белую, как земля,
и шепча во сне: «посвети».

Екатерина Симонова
2013

If sadness

is akin to patience,

we’re back!


Pattern recognition
was our first response

to loneliness.

Here and there were like
one place.

But we need to triangulate,
find someone to show.


*

There’s a jolt, quasi-electric,
when one of our myths
reverts to abstraction.

Now we all know
every name's Eurydice,
briefly returned
from blankness

and the way back
won’t bear scrutiny.

High voices
over rapid-pulsing synthesizers
intone, “without you”—

which is soothing.

We prefer meta-significance:

the way the clouds exchange
white scraps
in glory.

No more wishes.

No more bungalows
behind car-washes
painted the color of
swimming pools

RAE ARMANTROUT
"Upper World"
2003

In English

we place a noun
meaning fixed purpose
before our verbs
to create the future
tense.


Here, in the private life
my team invents,
I’m in a floodlit kitchen
like the set
of an old-time ad
for Tide

and I am chopping
something.


Isn’t this the past
perfect?
Should I feel nostalgic?

This corn is highly
leveraged

and I’m wearing
a pink slip.

RAE ARMANTROUT
"Will"
2013

God and Mother

went the same way.

* * *

What's a person to us
but a contortion
of pressure ridges
palpable
long after she is gone?

* * *

A thin old man in blue jeans,
back arched, grimaces
at the freezer compartment.

* * *

Lying in the tub,
I'm telling them—

the missing persons—

that a discrepancy
is a pea

and I am a Princess.

RAE ARMANTROUT
"Missing Persons"
2008

spider on the cold expanse

of glass, three stories high
rests intently
and so purely alone.

I’m not like that!

RAE ARMANTROUT
"Dusk"
2001

осенью раскладывали по отдельности

письма, письма, страховой полис,
и играли то, что нашлось в холодильнике —
битлз, криденс и роллинг стоунз,
а зимою надо бы на кухне за полночь
письма перечитывать, пить вино с ней,
задавать вопросы: «что такое запонки?» —
«это для манжет, но их уже не носят».

говорят, что ходит меж пространством и временем
медленный трамвай на четверо суток.
в нём простая искра добывается трением
чтобы разогнать подступающий сумрак.
в нём ещё играет чуть слышное радио
из смешного ящика с надписью «ригонда».
в нём ещё чайковский ездил к вивальди —
так и появились времена года.

Геннадий Каневский
"радио"
2012

Мы познакомились зимой

Январь на окнах рос
И дым держался столбовой
Из снежных папирос

Потом нагрянула весна
По клавишам стучать
И вглубь заброшена блесна
Велела мне молчать

А после лето приютил
Шиповник белокож
Уже герой стихов картин
Уже не шип а нож

Теперь в иные рубежи
Они наверно есть
Летят веселые стрижи
Под злую листоверть

И ты что тот стрижонок прав
Прочь от зимы летя
И сердце прячется в рукав
И плачет как дитя

Елена Сунцова
2013

сочинил бы что-нибудь но увы

и слова мертвы и звуки мертвы
так письменник кокетничает, хитрюга,
впрочем, тут же в руки берет бутыль
открывает кильку в томате иль
режет козий сыр, а его подруга

(совершенно новая) говорит,
что всегда ценила стихи навзрыд,
скажем, мужа Лары Живаго (Отто
Ларинголога), о тщете труда
и любови. Знаете, господа
звездный страх предутреннего полета

над цветущим киевом – спуск, подъем,
керосинки чиним, старье берем,
в переходах подземных сладко
и прохладно но разве ты видишь их?
ты высоко среди живых, негустых
облаков с серебряною подкладкой

а бутыль из беспошлинного ларька
в ней вода горька и печаль крепка -
гаснет свет – подсолнечный, тонкорунный –
об одной струне в молодой ночи,
где медсестры стонут, и спят врачи,
по притонам шляется тень Гаруна

аль-Рашида боже нехорошо
отбирать подаренное (еще
неразвернутое) нечестно даже
этот сыр и хлеб и любовь взаймы
лишь бы их хватило до дна зимы
до петушьего крика до третьей стражи

Бахыт Кенжеев
2013

Два мальчика, два тихих обормотика,

ни свитера,
ни плащика,
ни зонтика,
под дождичком
на досточке
качаются,
а песенки у них уже кончаются.
Что завтра? Понедельник или пятница?
Им кажется, что долго детство тянется.
Поднимется один,
другой опустится.
К плечу прибилась бабочка-
капустница.
Качаются весь день с утра и до ночи.
Ни горя,
ни любви,
ни мелкой сволочи.
Всё в будущем,
за морем одуванчиков.
Мне кажется, что я - один из мальчиков.


АЛЕКСАНДР КУШНЕР
"ДВА МАЛЬЧИКА"
А. Битову

1962

почва тверда. караулы крепки.

тихие песни поют у реки.
прячут костры за обрывом.

тот, кто неправильно крестится - враг.
тот, кто отдаст всё именье за так -
тот умирает счастливым.

в лёгких вода, золотая орда,
в окнах - дешёвая бычья слюда.
что там шуршит за стеною,

лучше не спрашивать даже родню:
клоковы-братья пытали одну -
и подавились слюною.

жуть, говоришь? - но осталась одна
радость: живёшь возле самого дна,
будто в стеклянном стакане,

и над собой сквозь придонную взвесь
знай наблюдаешь вращенье небес,
звёздных имён выкликанье.

или, с рогатиной наперевес,
в дальний уходишь таинственный лес,
там где, силён и нахрапист,

выйдя из древних домысленных вод,
зверь по тропинке косматый идёт,
четырёхстопный анапест.

Геннадий Каневский

наталье бельченко
2013

Когда я познакомился с Бахытом,

он растекался в лужу на глазах, питался мухами, страдал рахитом. Он был еврей скорее, чем казах. А я имел надменные повадки, в СП с секретарями был на ты и на спор с пацанами у палатки перегрызал дюймовые болты. Инстинкт подсказывал с Бахытом выпить, я вышел в настроении незлом. Ребята предлагали пыль повыбить и завязать дохлятину узлом. Но я прозрел незаурядный дар в нем и настоял на способе ином. Я порешил всерьез заняться парнем. Сводил к девчатам, угостил вином. В его минуты тягостных сомнений, врачуя друга от лихих скорбей, я обещал ему: «Ты будешь гений — почти как я. Ну, или чуть слабей».
Студент в меня поверил мертвой хваткой, окреп — не я ли видел, как с утра перегрызал он тайно за палаткой пусть не болты, но спички — на ура. Питомец мой (с ним сразу стал на ты я) носил бутылку, пачку сигарет, и азиатские черты Батыя с годами приобрел его портрет. Такого преисполнился задора, порой такие дозы белым днем глотал, что мимо каждого забора не мог пройти не начертав на нем — не строчку, но подобие союза или предлога, память о былом. Ему без лифчика являлась муза. Я лишь давался диву за углом. Он доказал, что праздно мух не ловит, он посрамил совписовских мудил, в глухой овраг закинул могендовид и свой рахит талантом победил. Ему безропотно дает любая за творческие муки и труды. И памятник ему в лице Абая собой украсил Чистые Пруды.
Что до меня, то разве речь об этом? Мы с царственным казахом полюса. Он вырос первой гильдии поэтом, а я при нем остался вроде пса. То в сумерках скулю, то понемножку старею. И решив, что я готов, он с серной кислотой подаст мне плошку и на закуску блюдечко болтов.

"В связи с днем рождения великого казаха позволю себе вывесить краткий мемуар, который я не так давно приурочил к его 60-летию."
Алексей Цветков -
Бахыту Кенжееву
2013

... как кошка, которая никогда не заблудится

в доме, хотя и не может его себе представить.
Борхес

Что такое привязанность и т.д. -
я не совсем уверен, - про это решать Тебе...

Но, Господи, в доме Твоем я мечу
с в о ю территорию, надеясь на нашу встречу,

чтобы однажды - перешагнув порог -
Ты увидел, что я этот дом сберег.

Сколько угодно сравнивай мех мой с плюшем,
но в настоящем времени - как и в лучшем -

меня, пожалуйста, не считай
игрушкой! Оставь же глазам - Китай,

а телу - свободу- ходить, где хочу. Однако
сделай так, чтоб вернуться в свою итаку

мог всегда я! Построй мне из прочных стен
теплый угол, Господи! Я - взамен -

Ты получишь мой голос, что ляжет пухом
между мной и Твоим неизбежным ухом.

И про ласку - кстати! - не позабудь!..
Остальное - добудется (... как-нибудь...).

Дай мне ласку, Господи, и как сдачу
с этой ласки я когти п о г л у б ж е спрячу.

Илья Кутик
"КОТ ОБРАЩАЕТСЯ К БОГУ"

19 декабря 1998

America I’ve given you all and now I’m nothing.

America two dollars and twentyseven cents January 17, 1956.
I can’t stand my own mind.
America when will we end the human war?
Go fuck yourself with your atom bomb.
I don’t feel good don’t bother me.
I won’t write my poem till I’m in my right mind.
America when will you be angelic?
When will you take off your clothes?
When will you look at yourself through the grave?
When will you be worthy of your million Trotskyites?
America why are your libraries full of tears?
America when will you send your eggs to India?
I’m sick of your insane demands.
When can I go into the supermarket and buy what I need with my good looks?
America after all it is you and I who are perfect not the next world.
Your machinery is too much for me.
You made me want to be a saint.
There must be some other way to settle this argument.
Burroughs is in Tangiers I don’t think he’ll come back it’s sinister.
Are you being sinister or is this some form of practical joke?
I’m trying to come to the point.
I refuse to give up my obsession.
America stop pushing I know what I’m doing.
America the plum blossoms are falling.
I haven’t read the newspapers for months, everyday somebody goes on trial for murder.
America I feel sentimental about the Wobblies.
America I used to be a communist when I was a kid I’m not sorry.
I smoke marijuana every chance I get.
I sit in my house for days on end and stare at the roses in the closet.
When I go to Chinatown I get drunk and never get laid.
My mind is made up there’s going to be trouble.
You should have seen me reading Marx.
My psychoanalyst thinks I’m perfectly right.
I won’t say the Lord’s Prayer.
I have mystical visions and cosmic vibrations.
America I still haven’t told you what you did to Uncle Max after he came over from Russia.
I’m addressing you.
Are you going to let your emotional life be run by Time Magazine?
I’m obsessed by Time Magazine.
I read it every week.
Its cover stares at me every time I slink past the corner candystore.
I read it in the basement of the Berkeley Public Library.
It’s always telling me about responsibility. Businessmen are serious. Movie producers are serious. Everybody’s serious but me.
It occurs to me that I am America.
I am talking to myself again.

Asia is rising against me.
I haven’t got a chinaman’s chance.
I’d better consider my national resources.
My national resources consist of two joints of marijuana millions of genitals an unpublishable private literature that jetplanes 1400 miles an hour and twentyfive-thousand mental institutions.
I say nothing about my prisons nor the millions of underprivileged who live in my flowerpots under the light of five hundred suns.
I have abolished the whorehouses of France, Tangiers is the next to go.
My ambition is to be President despite the fact that I’m a Catholic.

America how can I write a holy litany in your silly mood?
I will continue like Henry Ford my strophes are as individual as his automobiles more so they’re all different sexes.
America I will sell you strophes $2500 apiece $500 down on your old strophe
America free Tom Mooney
America save the Spanish Loyalists
America Sacco & Vanzetti must not die
America I am the Scottsboro boys.
America when I was seven momma took me to Communist Cell meetings they sold us garbanzos a handful per ticket a ticket costs a nickel and the speeches were free everybody was angelic and sentimental about the workers it was all so sincere you have no idea what a good thing the party was in 1835 Scott Nearing was a grand old man a real mensch Mother Bloor the Silk-strikers’ Ewig-Weibliche made me cry I once saw the Yiddish orator Israel Amter plain. Everybody must have been a spy.
America you don’t really want to go to war.
America its them bad Russians.
Them Russians them Russians and them Chinamen. And them Russians.
The Russia wants to eat us alive. The Russia’s power mad. She wants to take our cars from out our garages.
Her wants to grab Chicago. Her needs a Red Reader’s Digest. Her wants our auto plants in Siberia. Him big bureaucracy running our fillingstations.
That no good. Ugh. Him make Indians learn read. Him need big black niggers. Hah. Her make us all work sixteen hours a day. Help.
America this is quite serious.
America this is the impression I get from looking in the television set.
America is this correct?
I’d better get right down to the job.
It’s true I don’t want to join the Army or turn lathes in precision parts factories, I’m nearsighted and psychopathic anyway.
America I’m putting my queer shoulder to the wheel.


ALLEN GINSBERG
"America"

Berkeley, January 17, 1956

Свежие данные социологического опроса:

88% населения моей страны — фашисты.
Это херовая новость, думаю я в забитом насмерть вагоне метро.
Правда, несовершеннолетних они не опрашивают, но с такими
родителями, учителями, пассажирами надеяться не на что.
88, умное число, больше тебе не надо
прятаться за спиной у 14.
Конечно, это только в среднем, думаю я,
в парламенте моей страны, пожалуй, доходит до 100%,
а на вчерашнем поэтическом вечере, возможно, не выше нуля.
Но вряд ли на станции «Октябрьская» люди воняют сильнее,
чем на станции «Комсомольская», ведь их собрал здесь случай.
Я думаю, в вагоне примерно сто человек,
но кто из них те оставшиеся 12, не угадаешь.
Разве что мулат в белой футболке с черными русскими буквами:
«Относись к другим так, как хочешь, чтобы относились к тебе» —
легко представить, какой за этой надписью опыт.
Вон тот мальчик лет двадцати с фиолетовыми волосами —
почти наверняка, за них в плохом районе бьют,
а этот, ровесник, с красно-зеленой тату на голени —
уже не факт, слишком подкачанный. Дальше старик
с трёхдневной щетиной и орденскими планками
читает «Комсомольскую правду» — исключено,
другой, с аккуратной бородкой и «Новой газетой», —
неизвестно, не факт, пожилая ненакрашенная дама
с тощей брошюркой в руках — не видно, если это
рецепты, то шансы есть, если молитвы — то никакого.
Дальше в глубь вагона не разглядеть.
Но кто-то, конечно, сумел замаскироваться,
ничем в одежде, прическе, манерах не выдать себя.
Это полезный навык. И ты, Зази,
подросшая, но не расставшаяся с прямой чёлкой,
сменившая апельсиновый свитер на красные брюки,
с одной серёжкой в правом ухе, будь осторожна,
не думай, что в давке не видно, как ты обнимаешь подружку,
не думай, что твое несовершеннолетие кого-то смягчит,
и если один из 88 доберется до кнопки связи,
то машинист может вызвать прямо к дверям вагона
дежурный наряд гестапо по станции «Ленинский проспект».

Дмитрий Кузьмин
2013

все,

абсолютно все и всегда
начинается с малого:
чашечка матэ
песенка матье
самолетик матиаса
книжечка мэтью

в которой написано:
«увидел человека,
сидящего у сбора пошлин,
и говорит ему: следуй за Мною»

а ведь наш плоть от плоти,
судебный пристав!

неладно что-то, глубоко неладно
в благодатском королевстве

2

агентов содома
одного за другим
посылают в землю обетованную
а они раз за разом
попадают к нам в вавилон

3

==тульев-тульев
я надежда===

. . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«и шмелёв, и цветы, и трава , и колосья,
и лазурь, и полуденный зной…»

о я всё подпишу!!
только больше не пой

Сергей Круглов
"Иностранный агент"
1.06.2013

третье февраля

выдалось на редкость удачным:
всё шло как по маслу,
колобок закатился в погреб,
там и замер за огромным кувшином,
взглядом измеряя его как аршином
на предмет: влезу или же узковато.
над головой скрипели полы:
значит, ходили,
значит, не позабыли.
какая память!
недаром бухгалтером на молокозаводе.
какое спокойствие!
вообще невозможно представить его на взводе.
слышно: садится в кресло,
затачивает карандаш,
облизывает грифель,
умирает.
слышно как за капустой
лезет жена, широко расставляя ляжки,
измеряя ее на предмет: влезет или же узко,
колобок натягивает хромовые сапожки.

Маша Глушкова
2013

Победа, победа... Два людоеда подрались тысячу лет назад.

И два твоих прадеда, два моих деда, теряя руки, из ада в ад, теряя ноги, по Смоленской дороге по старой топали на восход, потом обратно. "... и славы ратной достигли, как грится, не посрамили! Да здравствует этот... бля... во всем мире... солоночку передайте! А вы, в платочках, тишей рыдайте. В стороночке и не группой. А вы, грудастые, идите рожайте. И постарайтесь крупных. Чтоб сразу в гвардию. Чтоб леопардию, в смысле, тигру вражьему руками башню бы отрывали... ик! хули вы передали? это перечница..."

А копеечница - это бабка, ждущая, когда выпьют. Давно откричала болотной выпью, отплакала, невернувшихся схоронила, на стенке фото братской могилой четыре штуки, были бы внуки, они б спросили, бабушка, кто вот эти четыле...

"Это Иван. Почасту был пьян, ходил враскоряку, сидел за драку, с Галей жил по второму браку, их в атаку горстку оставшуюся подняли, я письмо читала у Гали, сам писал, да послал не сам, дырка красная, девять грамм.

А это Федор. Федя мой. Помню, пару ведер несу домой, а он маленький, дайте, маменька, помогу, а сам ростом с мою ногу, тяжело, а все-ж таки ни гу-гу, несет, в сорок третьем, под новый год, шальным снарядом, с окопом рядом, говорят, ходил за водой с канистрой, тишина была, и вдруг выстрел.

А это Андрей. Все морей хотел повидать да чаек, да в танкисты послал начальник, да в танкистах не ездят долго, не "волга", до госпиталя дожил, на столе прям руки ему сложил хирург, Бранденбург, в самом уже конце, а я только что об отце такую же получила, выла.

А это Степан. Первый мой и последний. Буду, говорит, дед столетний, я те, бабке, вдую ишо на старческий посошок, сыновей народим мешок и дочек полный кулечек, ты давай-ка спрячь свой платочек, живы мы и целы пока, четыре жилистых мужика, батя с сынами, не беги с нами, не смеши знамя, не плачь, любаня моя, не плачь, мы вернемся все, будет черный грач ходить по вспаханной полосе, и четыре шапки будут висеть, мы вернемся все, по ночной росе, поплачь, любаня моя, поплачь, и гляди на нас, здесь мы все в анфас, Иван, Федор, Андрей, Степан, налей за нас которому, кто не пьян..."

Евгений Шестаков
2008

двадцать третье апреля гостей снарядил и лег

сутки в скользкой листве как дождевая водица
просыхают под ветром солнечный мотылек
вслед последнему свету за рваной рекой садится
джонсон отчалил в лондон дочь учи не учи
месит сено с куини но время вперед прямое
жестко стелет полночь космические лучи
на скиптроносный остров в серебряном море
речью венчал безъязыких и жестом но ныне нет
платных страстей суфлера тем кто тут обитает
под караулом с младенчества верных планет
он лежит в чем прожил с утра шекспир отдыхает
на лучшей из двух кроватей за гранью мер
в доме который воздвиг для него лорд-мэр

стынет взор кому заказан возврат дневной
через стрэтфорд пролягут века куда не дожил
пусть и прежде больше барыш стакан в пивной
тот кто может все уже никому не должен
но платил исправно брал повторный сосуд
точным золотом слова с помоста покрыта трата
он чеканил им речь которую пронесут
от разливов миссури до самых трясин евфрата
перед ликом лизбет и северный варвар джеймс
он им пел как вол чтобы семь суббот в неделе
изваял им любое имя и каждый жест
в этом полураю в своем другом эдеме
чтобы жить по средствам всем на тысячи лет
даже если умолк суфлер и автора нет

но покуда ночь и в городе ни огня
за щеколду бережно нежно должно быть джудит
силуэт украдкой и опрометь вдоль окна
в комнату где не одна но и двух не будет
где без снов поперек постели спит властелин
полумира и больше певец на смертном ложе
составитель планеты которую населил
племенами зла и добра и нами тоже
перед самым уходом сверху ему видны
агинкур и верона богемское море и реки
всех народов в которых доля его вины
ибо с верхним светом ума и даром речи
весь повергнутый в ужас но не подобревший мир
в тишине где не было бога и мертв шекспир

Алексей Цветков
2000е

Мы-то думали: все свои, из Симбирска: Керенский и Ульянов-Ленин.

Один истлел в эмиграции, второй - до сих пор нетленен.
Теперь-то знаем: немец, еврей, чуваш.
Мы-то думали, русский, симбирский, наш.

Мы-то думали - маленький, в звездочке, кучерявый отрок,
или лысый гранитный дружок пионеров гипсовых, бодрых,
или тот гимназист - из латыни пять, из Закона Божьего - пять,
хочет счастья нам, а какого - нам не понять.

Мы-то думали - Волга впадает в Каспийское море,
знать не знали о красном терроре, голодоморе,
мы-то думали - честный Дзержинский в справедливом ЧК
под водительством кучерявого мальчика.

Мы-то думали, хоть в жизни раз пошлют в санаторий,
колонны и лестницы на фоне живописных предгорий,
кислородные ванны, в белом халате сестричка мед,
со взором служебной собаки, берущей след.

Мы-то думали, все умрем, но наше правое дело
будет нетленным и высохшим, словно тело, то, что глядело
за горизонт, куда наш не достигнет взор,
эко нас тряхануло - не опомнимся до сих пор!

Мы-то думали Русь жива, прирастает Сибирью,
на худой конец - Украиной, казахской ширью,
армянской долиной, турецкой горой Арарат.
Думали - брат, а он не брат и не рад.

Выйдем на площадь, а там - тот же дедушка из гранита
машет рукой, улыбается, говорит: финита
ля комедиа, занавес, к выходу подают такси,
нарядные пары садятся, разъезжаются по Руси.

Борис Херсонский
2010е

сократ полагал что спасает не вера а знание

служить ему честно себе он поставил задание

поэтому жизнь посвятил просветительским миссиям
и лясы в палестрах точил то с кратилом то с лисием

смекалкой себе репутацию справил высокую
дельфийский оракул и тот полагал его докою

его ли вина что тупые по факту афиняне
ума отличить не умели от козьего вымени

когда он в неправом суде препирался с кретинами
не сильно приспел ему лисий со всеми кратилами

ушел без гроша а трудился за хлебную корочку
ни денежек деткам ни пеплоса бабе в оборочку

тягаться ли нам что живем у скончания времени
с их древними греками или самими евреями

попробуй в окрестностях потьмы торжка и саратова
малейшую пользу извлечь из наследства сократова

в бревенчатом срубе за мкадом сиротствуя где-то там
постичь добродетель его ироническим методом

я сам в своих сузах акафист с аористом путаю
склоняя чело над прощальным стаканом с цикутою

Алексей Цветков
"ἔλεγχος"
2013

Вот девочки - им хочется любви.

Вот мальчики - им хочется в походы.
В апреле изменения погоды
объединяют всех людей с людьми.
О новый месяц, новый государь,
так ищешь ты к себе расположенья,
так ты бываешь щедр на одолженья,
к амнистиям склоняя календарь.
Да, выручишь ты реки из оков,
приблизишь ты любое отдаленье,
безумному даруешь просветленье
и исцелишь недуги стариков.
Лишь мне твоей пощады не дано.
Нет алчности просить тебя об этом.
Ты спрашиваешь - медлю я с ответом
и свет гашу, и в комнате темно.

Белла Ахмадулина
"Апрель"
1960

Душа стеклянная, кого ты ждешь, звеня?

Смотри, расходятся любившие меня,

бледнеет дальний свет, слабеет львиный рык,
глодает океан гранитный материк,

но помнит вольный волк и ведает лиса
хруст шейных позвонков при взгляде в небеса,

а ты все силишься, все целишься в упор -
душа бубновая, железный уговор...

Бахыт Кенжеев
2000

Нравятся девушкам рупии

С изображением птицы.
Они покидают родителей,
Чтобы идти за французами.

Николай Гумилев
"Девушки"
Из цикла "Индокитай", сборник "Фарфоровый павильон"
1918

Лет шестьдесят тому играли в песочнице детки:

все по Фрейду - с ведерками девочки, а мальчишки - с совками.
Со скворечником рядом скворчиха сидела на ветке,
одобряя линию партии щелканьем и клевками.
В дневниках из школы несли приблизительные отметки.
Все были сынами Отечества, то есть - маменькиными сынками.

А уж мамка была строга и неряшлива - на зависть прочим,
деткам счет не вела, все равно: что прибыль, что убыль.
А детки со всем соглашаются - что ни пророчь им,
спускаются в шахту и добывают уголь,
подымаются в Космос, не говоря уж о прочем:
спутник вращается, что на сковородке угорь.

В угловом подвале принимается стеклотара.
В угловом гастрономе продаются консервы в банках.
На столе пустая бутылка, в руках - немая гитара.
Жена на кухне моет посуду, ворчит о долгах и пьянках.
И свет вечерний вроде ночного кошмара.
И такси - "москвичи" и "волги" стоят на стоянках.

Обнаженка-фортуна ко всем повернулась спиною.
Все уже утомились от прежних забав, но
Шестая часть в то время еще считалась страною,
не то, чтоб часы сломались, а время само - неисправно.
Жизнь моя, ты приснилась мне? Нет, снилось тебе иное.
Но сны забыты, а жизнь твоя - и подавно.

Борис Херсонский
2013

Ты ему: постой, погоди чуток,

почему болит голова, висок
наливается жидким с утра свинцом,
глянешь в зеркало — что у меня с лицом?
Ты ему: бегут как вприпрыжку дни,
только было утро — уже огни,
и душа что старое решето,
почему? А он тебе: ну и что?
Вот, гляди, траву жует бегемот,
вот в реке урод крокодил живет,
всем доволен целый сад-зоопарк,
слышишь: гав, мяу, хрю, фьюить, карк?
У меня в порядке слои небес,
у меня моря, реки, горы, лес,
и в траве, как тенор, поет комар.
Чем торгуешься? Свой покажи товар.

Олег Дозморов
2012

Старый князь умирает и просит: “Позовите Андрюшу…”

Эта фраза из раза в раз вынимает мне душу,

потому что, хотя не виконты и не графья мы,
в самых общих чертах похоже на смерть моей мамы.

Было утро как утро, солнце светило ярко.
“Позовите Сашу, Сережу, найдите Марка”, —

восклицала в беспамятстве и умерла назавтра.
Хорошо бы спросить напрямую известного автора,

отчего на собственный мир он идёт войною,
разбивает сердца, разлучает мужа с женою.

Либо что-то в виду имеет, но сказать не умеет,
либо он ситуацией в принципе не владеет.

Сергей Гандлевский
2013

i was wandering once in a turbulent shopping mall

as the saturday rush started slowing down to a crawl

and i asked this girl as my tootsies were getting sore
for the shortest way to the nordstrom department store

not that finding that nordstrom was such an imperative task
just a random thought and she was on the spot to ask

or it may have been macy's somewhere on the limb of the grid
it just seemed like the right time to ask her so ask i did

she was hawking some dead sea ointments with time to bide
but she ceased her commerce and offered to be my guide

we kept traipsing like clockwork bunnies all day and all night
through the ever thickening throng through the fading light

where the very breath got sticky like cheesecloth that clings
to the skin as my guide escaped on her clockwork wings

leaving me with a voiceless multitude barely awake
on a desert shore of some unexpected lake

neither nordstrom nor frigging macy's in sight but instead
an old gent on a hill to judge the quick and the dead

on the dead sea shore handing verdicts in in the nick
of time and i looked and i wasn't among the quick

thus was totally wasted a gainful trip to a mall
picking someone to ask for a way is a judgment call

Alexey Tsvetkov
"wasted opportunity"
2013

иногда я представляю, как мы гуляем в золотом пасторальном саду:

никакой метафизики – сплошной променад.
не понимая, что природа для человека – то же, что Герострат.
сад медленно в нас проникает, как яд.

треугольники елок вписываются в овал
воздуха над горизонтальной водой.
может быть, я ошибаюсь, но иногда мне кажется, что
самые точные – не всегда самые правильные слова.

мир вещей проще, а значит, всегда - верней.
вещи скрывают нас от пространства,
т.е. от вечности, потому что она
вне

этих новых зеленых перчаток, пахнущих кожей и краской,
лампы настольной с треснувшим абажуром,
кошечки – серой, солдатски-суконной, важно сидящей в окне,
в сумерках представляющейся невнятной гравюрой.

стол, табакерка, зима, зима:
Пушкин не пьет, а только слушает звон стекла.
Лермонтов просто уходит один.
что за метель нас всех замела?
каждый давно, понимаешь, слишком давно один,

каждый уходит один.
впрочем, каждый уходит один,
даже если уходят вдвоем.
я понимаю это, я все понимаю, но.

Екатерина Симонова
2012

Даша, Даша, все, что было чужим,

когда-нибудь становится нашим:
маленький (кажущийся большим) дом,
вяжущий хвойный вкус и запах,
червяки дождевые, жужелицы, два разноцветных стекла,
на завтрак вареная свЁкла (или свеклА?),
дорогой и полем измененные детские голоса,
солнечные пескари на вымытых окнах,
плывущие, не уплывающие так долго,
как только может длиться день, о котором
ты после не сможешь вспомнить почти ничего –
не потому что долог,
а потому, что слишком хорош для памяти и ее укора
в том, что больше этого не повторится,
но зато останется нашим,
спрятанным, как за щекой ореховая карамелька
или в обувной старой коробке – стопка открыток
«С новым годом!», перетянутых бельевой резинкой,
лаковых и неблестящих,
бабушкиных, дедушкиных, тетивалиных,
дядететиных, чьих-то еще,
время которым, ты понимаешь, все-таки нипочем,
карамелька растает,
на бумаге выцветут все слова,
но это останется все в тебе –
маленький (кажущийся большим) дом
и – все-таки ты узнаёшь их! – голоса.

Екатерина Симонова
"Письмо 40. Даше Димке."
Из цикла "Письма вконтакте"
2013

Лили Марлен, ты не жила при совке,

ты вообще не знала, что такое совок,
но батальоны, шедшие налегке,
несли эту ломкую песню, каждый в своем рюкзаке
меж порнографических снимков и нежных маминых строк.

б

Война началась в июне, и уже в осенние дни,
летнюю кампанию прогоцав, во мрак ночной
уходили "наши", как сами себя они
трепетно называли, и нет особой вины
в любви к незнакомым лицам без надобности большой.

в

Что поделать - таков уж был вперед их гнавший завет,
такая сансара рабочая, такой православный чин,
что каждый в своей ойкумене, достигнув звезд и планет,
предмет любви обретя, любил бы этот предмет,
кроме, конечно, дебилов и одиноких мужчин.

г

Но вы, наконец, появились – дети германских лесов,
непоседливые сорвиголовы рейнских рабочих долин,
и радовались мещане появлению их голосов,
кроме повешенного агитатора, качавшегося, как чаша весов.
Он один не радовался. Он был вообще один.

д

Смешно и наивно, но в кажом городе был
петлюровец, прочищавший свой слуховой аппарат,
вот рвались попеть комсомолки, чувствуя пыл,
вот братьям хлеб-соль поднес и бант нацепил
на вышиванку предатель - полный парад.

е

О городе вы заботились – листовки на мостовой:
пусть дрожит мародера хребет кривой!
Открыли «Просвиту», поднявши грохот и вой,
остаток советстких тварей в зоопарк загнали гурьбой.
Хоть кому был он нужен – ваш зоопарк такой?

ж

Пионеры-юннаты, что вам стихи слагали, спеша,
учительница, что пускала вас на постой со всей
душой – все заплатят жертву сполна, греша:
вот она, славянская, психоделическая душа!
Ясно, каков урожай, но знай себе, сей.

з

Скажите нервному мальчику, что промерзал дотла
в зимней редакции, веря, что это еще не конец,
когда вы уходили из города, из его воды и тепла,
скажите, хоть капля совести потом затекла
в глубину ваших холодных немецко-фашистских сердец?

и

Даже не зная природы некоторых вещей,
через всю непруху, тоску, хоть раз
и, если уже откровенно – без обид и соплей,
неужели сами не видели, не имели глаз,
что рейх ваш – фата моргана, а фюрер ваш – пидарас?

к

Боль этого города не утолить, беду
не залечить, не унять обиду на всех , кто оставил его, бежав
поэтому – лучше сдохну, чем просто так упаду
на площадь его свободы - навзничь, у всех на виду,
не отойдя от корней его наркотических трав.

л

Лишь неподвижное небо смотрит на нас свысока,
линзами Богородицы в наши дома глядит.
Греются шоколадки в руках детворы,
пахнет драпом в учительской, дождь заливает дворы.
как журавль-путешественник, геликоптер летит.

Сергей Жадан
"Стансы для немецко-фашистских захватчиков"
2008
Перевод с украинского
Борис Херсонский 2013

Пресс и доска. Это - печатный станок.

Вот Гутенберг. Или, проще, Федоров Иоанн.
Медные буквы грудой лежат у ног.
Свежий оттиск сохнет. Проецируясь, как на экран,

на печатный лист, Предвечное Слово ждет
последствий того, что теперь уже не рука,
мыслящего, но механизм, как давилка жмет:
где выжимки, где вино - никто не знает пока.

Пять веков - и уйдут письмена, имена.
Анонимус, радуйся! Почерк умер, шрифт - да живет!
Отпечаток мысли - улика, которая не нужна
ни милиции, ни инквизиции, ни уму, ни сердцу, и вот

текст уже не имеет шансов быть прочитанным вслух,
быть разорванным на клочки, быть спаленным в огне.
Или просто - побыть с людьми, преломляясь в двух
хрусталиках, чуть меняясь, словно пейзаж в окне.

Борис Херсонский
1997

В праздники можно наконец-то

отключить телефон.
Если родится Бог,
постучит соседка.

Смотрю кинофильм "Касабланка"
с моим всегдашним аппетитом
на отступленья от сюжета.

Одиночеством развлекаюсь.
Плюс горячее молоко с медом.
Мой шестой палец
выстукивает буквы.

Больше не напишу ничего.
Продолжение вечера
неприкосновенно.

Ева Липская
"В праздники"
2002

перевод с польского Н. Астафьевой

Гражданин маленькой страны

родившийся неблагоразумно на краю Европы
призван размышлять о свободе.
Как резервист он не задумывался об этом.
Он прерывает утреннее кормленье кита.
Листает словари.
Раз или два в жизни
он проезжал свободу транзитом.
Иногда съедал ланч
и выпивал стаканчик апельсинового сока.
Иногда это были
станции подземки.
Черные рукава туннелей.
Вагончики над пропастями.
Всегда однако возвращался.
К своей коллекции китов.
К прогрессивной химчистке
которой только что дали
экспресс-орден.
К официальным агентствам опровергающим
общую метеорологическую ситуацию.
К оговоркам
предвещающим большие перемены.
К своим личным территориям свободы
по которым он гуляет осторожно
в спасательном жилете
с висящей на плече аптечкой
первой помощи на всякий случай.
Эти пространства его обступают ночью.
Гонит его страх в черной мужской перчатке.
В конце является ему полярное сиянье.
Он оказывается повешен
самим собою
на площади парадов.

Что выбрал? - спрашивает он себя.
Меньшую нелепость
или еще большую проблему.

Ева Липская
"Гражданин маленькой страны"
2002

перевод с польского Н. Астафьевой

Город прекрасный и приторный, словно кремовый торт,

стоит над лазурным заливом. Суденышко входит в порт.
Облачко пересекает непорочные небеса.
Капитан стюардессу в каюте - всех дел-то на полчаса.

По линии горизонта с ярко красным зонтом
циркачка в марлевой пачке и лифчике золотом
ступает пятка к носочку, балансируя, чтоб не упасть -
такие бубновые хлопоты и червовая масть.

Кофейная чашечка. Гуща растеклась на прозрачном дне.
Гадалка сулит процветание городу и стране:
счастье в личной жизни, хрущевку, две комнаты, пятый этаж,
пенсионное обеспечение, производственный стаж,

столетник на подоконнике, раковину-тюльпан,
сантехнику, финскую плитку... Надевает штаны капитан.
Из трубы вылетает гудок - общий привет семье,
таможне и санинспекции. Пенсионер на скамье

читает газету "Труд". По струнке Приморский бульвар -
от Воронцова до Пушкина несколько юных пар
прохаживаются под ручку, нежности говорят.
Два билета в кино, тридцать четвертый ряд.

Борис Херсонский
2013