форма очного яблука карта очного дна

днесь провокує пам’ять все ще живу та зриму
навіть оця остання перша в житті війна
не означає смерті - просто багато диму
білий скелет святковий повний стакан води
випитий і розбитий винесений убитий
кажуть тобі на сонці просто вставай і йди
куля - вона для того щоби тебе любити

Марианна Кияновская
2014

Една чужденка на прага

стои вцепенена, взира си втренчено -
връхлитат неонови градовете,
корабите по Елба и дъжделивият сумрак
из уличките на Бланкенезе, лицата сияйни,
Чиле хаус и фериботите,
бавни реки като бавна
и всепроникваща синеокост -
толкова красота, толкова щедрост,
невъзможно да са за нея.

Една чужденка на прага
и нищо не ѝ е отказано,
нито дъжд вали - слънце грее из Залцбург,
нито томче на Тракл във внезапна книжарница,
нито кафе "Томасели", масата в ъгъла,
вкопчените в любовта пръсти,
нито разливите на Рейн и Некар,
нито онзи шепот насред прегръдката:
"Не можеш да се изгубиш в град,
през който тече река."

Мирела Иванова
2009

Снег идет ступеням

и оврагам,
зданиям - больничным и тюремным даже, паркам,
довоенным статуям идет, наклонным
Праге или Риму заоконным, -
- крупная, лепная рама.
А в Москве идет развеска:
новые полотна.
Площадь в декабре идёт
подробным
шагом белая толпа.
Грядет развязка.

Хельга Ольшванг
2014

уявляю себе не людиною органом снігу

тим що йде тим що тане що сяє на сонці що є
і лягаю на дах на повіку на книжку на кригу
відчуваю уся кожну літеру так настає
перетворення вод безконечне у ритмі повторень
розмикання змикання поверхні жаске мерехтке
але я виростаю углиб мій невидимий корінь
весь дощенту живий починався зі слова яке

Марианна Кияновская
2014

Ружейный выстрел в роще голой.

Пригоршня птиц над головой.
Еще не речь, уже не голос —
Плотины клекот горловой.
Природа ужаса не знает.
Не ставит жизни смерть в вину.
Лось в мелколесье исчезает,
Распространяя тишину.
Пусть длится, только бы продлилась
Минута зренья наповал,
В запястьях сердце колотилось,
Дубовый желоб ворковал.
Ничем души не опечалим.
Весомей счастья не зови.
Да будет осень обещаньем,
Кануном снега и любви.

Сергей Гандлевский
1975

- Поні маєш?

- Понімаю!
- А де ж те поні? сховав в долоні?
- Нє понімаю.
- Не поні маєш? а що у тебе, якщо не поні?
- А, панімаю!
- Яку ще пані? мені представиш?
- нє представляю совсєм, о ком ти...
- ах, не представиш!
тоді я також скажу, що поні
не зовсім маю!

Галина Крук
"дитяче непорозуміння"
2014

Не сменить ли пластинку? Но родина снится опять.

Отираясь от нечего делать в вокзальном народе,
Жду своей электрички, поскольку намерен сажать
То ли яблоню, то ли крыжовник. Сентябрь на исходе.
Снится мне, что мне снится, как еду по длинной стране
Приспособить какую-то важную доску к сараю.
Перспектива из снов — сон во сне, сон во сне, сон во сне.
И курю в огороде на корточках, время теряю.
И по скверной дороге иду восвояси с шести
Узаконенных соток на жалобный крик электрички.
Вот ведь спички забыл, а вернешься — не будет пути,
И стучусь наобум, чтобы вынесли — как его — спички.
И чужая старуха выходит на низкий порог,
И моргает, и шамкает, будто она виновата,
Что в округе ненастье и нету проезжих дорог,
А в субботу в Покровском у клуба сцепились ребята,
В том, что я ошиваюсь на свете дурак дураком
На осеннем ветру с незажженной своей сигаретой,
Будто только она виновата и в том и в другом,
И во всем остальном, и в несчастиях родины этой.

Сергей Гандлевский
2006

Говори. Что ты хочешь сказать?

Не о том ли, как шла
Городскою рекою баржа по закатному
следу,
Как две трети июня, до двадцать
второго числа,
Встав на цыпочки, лето старательно
тянется к свету,
Как дыхание липы сквозит в духоте
площадей,
Как со всех четырех сторон света
гремело в июле?
А что речи нужна позарез подоплека
идей
И нешуточный повод – так это тебя
обманули.

2.

Слышишь: гнилью арбузной пахнул
овощной магазин,
За углом в подворотне грохочет
порожняя тара,
Ветерок из предместий донес перекличку
дрезин,
И архивной листвою покрылся асфальт
тротуара.
Урони кубик Рубика наземь, не стоит
труда,
Все расчеты насмарку, поешь на дожде
винограда,
Сидя в тихом дворе, и воочью увидишь
тогда,
Что приходит на память в горах
и расщелинах ада.

3.

И иди, куда шел. Но, как в бытность
твою по ночам,
И особенно в дождь, будет голою веткой
упрямо,
Осязая оконные стекла, программный
анчар
Трогать раму, что мыла в согласии
с азбукой мама.
И хоть уровень школьных познаний моих
невысок,
Вижу как наяву: сверху вниз сквозь
отверстие в колбе
С приснопамятным шелестом сыпался
мелкий песок.
Немудрящий прибор, но какое раздолье
для скорби!

4.

Об пол злостью, как тростью, ударь,
шельмовства не тая,
Испитой шарлатан с неизменною
шаткой треногой,
Чтоб прозрачная призрачная
распустилась струя
И озоном запахло под жэковской кровлей
убогой.
Локтевым электричеством мебель
ужалит – и вновь
Говори, как под пыткой, вне школы
и без манифеста,
Раз тебе, недобитку, внушают такую
любовь
Это гиблое время и Б-гом забытое
место.

5.

В это время вдовец Айзенштадт,
сорока семи лет,
Колобродит по кухне и негде достать
пипольфена.
Есть ли смысл веселиться, приятель,
я думаю, нет,
Даже если он в траурных черных трусах
до колена.
В этом месте, веселье которого есть
питие,
За порожнею тарой видавшие виды
ребята
За Серегу Есенина или Андрюху Шенье
По традиции пропили очередную
зарплату.
6.

После смерти я выйду за город, который
люблю,
И, подняв к небу морду, рога запрокинув
на плечи,
Одержимый печалью, в осенний простор
протрублю
То, на что не хватило мне слов
человеческой речи.
Как баржа уплывала за поздним
закатным лучом,
Как скворчало железное время на левом
запястье,
Как заветную дверь отпирали
английским ключом...
Говори. Ничего не поделаешь с этой
напастью.

Сергей Гандлевский
"Стансы. Памяти матери."
1987

Без устали вокруг больницы

Бежит кирпичная стена.
Худая скомканная птица
Кружит под небом дотемна.
За изгородью полотняной
Белья, завесившего двор,
Плутает женский гомон странный,
Струится легкий разговор.

Под плеск невнятицы беспечной
В недостопамятные дни
Я ощутил толчок сердечный,
Толчку подземному сродни.
Потом я сделался поэтом,
Проточным голосом — потом,
Сойдясь московским ранним летом
С бесцельным беличьим трудом.

.....................................................

Возьмите все, но мне оставьте
Спокойный ум, притихший дом,
Фонарный контур на асфальте
Да сизый тополь под окном.
В конце концов, не для того ли
Мы знаем творческую власть,
Чтобы хлебнуть добра и боли —
Отгоревать и не проклясть!

Сергей Гандлевский
1973

Далеко от соленых степей саранчи,

В глухомани, где водятся серые волки,
Вероятно, поныне стоят Баскачи –
Шесть разрозненных изб огородами к Волге.

Лето выдалось скверным на редкость. Дожди
Зарядили. Баркасы на привязи мокли.
Для чего эта малость видна посреди
Прочей памяти, словно сквозь стекла бинокля?

Десять лет погодя я подался в бичи,
Карнавальную накипь оседлых сословий,
И трудился в соленых степях саранчи
У законного финиша волжских верховий.

Для чего мне на грубую память пришло
Пасторальное детство в голубенькой майке?
Сколько, Господи, разной воды утекло
С изначальной поры коммунальной Можайки!

Значит, мы умираем и делу конец.
Просто Волга впадает в Каспийское море.
Всевозможные люди стоят у реки.
Это Волга впадает в Каспийское море.

Все, что с нами случилось, случится опять.
Среди ночи глаза наудачу зажмурю –
Мне исполнится год и тебе двадцать пять.
Фейерверк сизарей растворится в лазури.

Я найду тебя в комнате, зыбкой от слез,
Где стоял КВН, недоносок прогресса,
Где глядела на нас из-под ливня волос
С репродукции старой святая Инесса.

Я застану тебя за каким-то шитьем.
Под косящим лучом засверкает иголка.
Помнишь, нам довелось прозябать вчетвером
В деревушке с названьем татарского толка?

КВНовой линзы волшебный кристалл
Синевою нальется. Покажется Волга.
"Ты и впрямь не устала? И я не устал.
Ну, пошли понемногу, отсюда недолго".

Сергей Гандлевский
матери
1978

Мне нравится смотреть, как я бреду,

Чужой, сутулый, в прошлом многопьющий,
Когда меня средь рощи на ходу
Бросает в вечный сон грядущий.

Или потом, когда стою один
У края поля, неприкаян,
Окрестностей прохожий господин
И сам себе хозяин.

И сам с собой минут на пять вась-вась
Я медленно разглядываю осень.
Как засран лес, как жизнь не удалась.
Как жалко леса, а её — не очень.

Сергей Гандлевский
2007

О, если б только не бояться,

Когда в рождественскую мглу
Вишневым пламенем ложатся
Три телефона на углу!

Но знаю, музыкою грома
Заполонится свод небес,
И полночь хлынет (глаукома –
Что полночь!), хлынет наотвес.

И медный возглас повторится,
По зеркалам качнется мгла,
Мы к зеркалам приблизим лица,
Но опустеют зеркала.

Так мы воспрянем из бессилья,
И в ночь воинственной стеной
Нас вынесут упырьи крылья
Вальпургиевы за спиной.

Взмах – и былое отпустило.
Второй – и рядом облака.
Так жизнь свое отговорила
И замолчала на века.

Куда бы ни повлек, ни вел бы
Нас голос из-за облаков,
Внизу ревмя ревели толпы,
Но медь перекрывала рев.

Но что ни взмах слабеют крылья,
И воздух пасмурный обмяк,
И разом рухнет эскадрилья
В нагорный бронзовый сосняк.

Ночь смерти минула. Светает.
Сплошные белые стада
Слетают. Ангелы слетают.
И мы увидим их тогда.

Сергей Гандлевский
1977

Напрасно старушка ты ждешь меня я еще чуть похожу

По тем полумертвым ступенькам по шатким по мерзлым по тем чуть живым
А вдруг и успею понять напоследок все то что давно уж понятно ежу
И всем остальным остальным остальным остальным остальным

Лев Рубинштейн
2014

Вышел в сад, жую задумчиво травинку.

Испросил за жертвой милости у бога. Извини, брателло Постум, за заминку - нынче рейсов в вашу сторону немного. Поросенка вот осилил еле-еле, артишоковым закушал винегретом. Слышал, ваши там вконец опизденели - артишоки вроде тоже под запретом. Овощ в старости одна утеха брюху, а излишек пармезана как заноза. Что там пьете? Неужели медовуху, если нет теперь из Галлии завоза?
Много слышу про художества сената: роют рвы, дискуссий уровень убогий. Защитят небось избраннички себя-то от заморских стенобитных технологий? От меня до вас конец теперь немалый, караваны год как ездить перестали. Как сестерций там - все в штопоре? Менялы отслюнят теперь за дарик не полста ли? Что до отдыха приморского в глубинке, позабудь что я писал тебе поддавши. От размаха императорской дубинки расстояния башке милей подальше. Зря друг другу заговаривали зубы, нет у вас теперь для выбора причины - кровопийцы не милей, чем душегубы, и в сенатской суете неразличимы.
Ну, пока, дружок, заканчиваю повесть. Светит солнышко, и небо голубое. Нет, не худший в мире город Персеполис, хоть и с салом или гречкой перебои.
P. S. Допишу пока не запечатал свитка: если честно, то сижу на чемодане. Тут в Чанъань на бизнес-класс у персов скидка. Безопасней будет все-таки в Чанъане.

Алексей Цветков
"Последнее письмо римскому другу"
2014

Галко, сонце, не стій над душею,

і так того світла катма
життя прекрасне,
та мусить рано чи пізно скінчитись
на кушетці між Фройдом й Лаканом
Галко, остання війна
виганя з наших тіл дітей, жінок і старих,
як біса — молитва
після неї — нічого страшного
вона — вакцинація від
слинявого пафосу миру,
безпечного сексу націй
слухай, Галко,
вже стільки мільйонів у світі померло на СНІД,
більше, ніж в останній війні
а ми з тобою живі —
і це щось таки значить
після довгих розлук відвикаєм від ніжності і
все стається зазвичай так швидко і передчасно
що ж — happy end у житті,
як і в цій неостанній війні,
штука малоймовірна
хоч по правді кажу тобі, Галко, повір -
життя прекрасне…

Галина Крук
"Психоаналіз"
2003

и так ли уж сладок твой именинный пирог

и сколько свечей погрузилось в крем заварной
и сколько друзей ушло споткнувшись о твой порог
и море житейское в смертный берег плещет волной
и оставляет полоску обломков на влажном песке
и трудно нагнуться поднять знакомый предмет
отрадно что шум в ушах слабее чем боль в виске
пока опасности нет но выхода тоже нет
есть дачный участок и тот припорошен снежком
завален опавшей листвой истоптан вдоль поперек
а в детстве пугали что черный цыган с мешком
придет унесет теперь этот день недалек
в камине горит огонь хоть отсырели дрова
на полке стоит десяток недочитанных книг
страна тебя не любила как видно была права
и жизнь учила тебя но ты плохой ученик
и мать головой качала и папа сидел за столом
листая энциклопедию массивный коричневый том
и детство тянулось как веточка за стеклом
и дальние колокола звонили во храме святом

Борис Херсонский
28 ноября 2014,
в свой 64 день рожденья

яства, яственность, страх.

ответь, почему ты глядишь с такой тоской,
как будто я – отражение твоей последней любви,
гранатовое зерно, проносимое мимо рта,
упущенная верность, нежеланное
желание, связывающее в узел,
заставляющее содрогаться
от ужаса: где же ты, где, любимая,
почему не объемлешь меня своими
покровами разноцветными, погребальными,
животом, грудью, голосом
оставь меня, отойди,
вернись,
не повторяй того, что было сказано.

Екатерина Симонова
2014

ты мне нужна

не могу передать, как ты мне нужна
не жена, не княжна, не любовница — хотя
любовница тоже — не муза
у меня ни бумаги, ни даже холста и какого рожна
один только мороз по коже
и акриловые рейтузы
лампа не светит, не греет
как будто пуста
свет — душа — но ее изобрел эдисон, а не бог
в этом холоде я сложна, как капуста а ты так проста
что ходить и не чувствовать этого
я просто не мог
ты глаза закрывай, зажмурься и спи правый бок для овса,
а левый — оставь для меня
ты колечко цепи,
ну и что,
я тоже колечко цепи а цепочка на ком
— а цепочка вообще не моя

Татьяна Мосеева
2014

Пришел пить воду,

Не смог узнать ее вкус.
Железные скобы вбиты в крылья,
Источник задушен золотой пылью –
Закрой за мной; едва ли я вернусь.

Будешь в Москве –
остерегайся говорить о святом;
Не то кроткие как голуби
поймают тебя,
Безгрешные оседлают тебя,
Служители любви
вобьют тебя в землю крестом.

А нищие духом блаженны,
вопрос снят.
Но имеющие уши слышат,
и Покров свят.
Бессмысленны против и за,
Просто что-то изменилось
у тебя в глазах;
Когда соль теряет силу,
она становится яд.

Пришел пить воду;
не смог узнать ее вкус.
Пришел пить воду;
не смог узнать ее вкус.
Железные скобы вбиты в крылья,
Источник задушен золотой пылью.
Закрой за мной. Я не вернусь.
Борис Гребенщиков
"Пришел Пить Воду"
2014

Я ходячее лихо;

Плохая примета, дурной знак;
Не трать дыханья на мое имя –
Я обойдусь и так.

Те, кому я протягивал руку,
Спотыкались и сбивались с пути;
Я хозяин этого прекрасного мира,
Но мне некуда в нем идти.

Я иду с тяжелым сердцем;
Моя тропа не выводит к крыльцу;
Передайте в Министерство
Путей Сообщения –
Этот рейс подходит к концу.

Борис Гребенщиков
"Селфи"
2014

Не помню, как мы зашли за порог,

Но вот тяжелое небо
над разбитой дорогой,
В конце которой врут,
что нам обещан покой;
Над нами развернуто
зимнее знамя,
Нет лиц у тех, кто против;
лиц у тех, кто с нами;
Не смей подходить, пока не
скажешь – кто ты такой.

На улицах ярость
ревет мотором,
Закатан в асфальт тот лес,
в котором
Нам было явлено то,
чего не скажешь в словах;
Я слышу работу лопат;
На нас направлены ружья заката,
Но скоро их патроны
станут взрываться
прямо в стволах.

Я чувствую,
как вокруг нас сгущаются тени;
Река пылает
и мосты над ней разведены;
В Своей доброте
Господь дарует нам, что мы хотели –
Любовь, любовь, любовь:
Любовь во время войны.

И я протягиваю ладони ладонь,
Но это все равно,
что гасить бензином огонь:
Рука в руке в пропасть;
Я знаю этот бред наизусть;
И я не помню, кем был,
Не знаю, кем стал,
Но кровь моя
Теперь сильнее, чем сталь.
Им крепко не повезет,
когда я проснусь.

Я знаю умом, что вокруг нет
Ни льдов, ни метели;
Но я по горло в снегу,
глаза мои не видят весны;
Господи, скажи мне – кто мы,
что мы так хотели,
Чтобы любовь, любовь, любовь –
исключительно во время войны.

Борис Гребенщиков
"Любовь во время войны"
2014

Пули дали пополам

1.

Пули пели по стволам
Пули пали на колени
Оскорбленья не снесли
Запрещенные как дуэли
Розы черные росли
На прозрачном Машуке
Пули пели о виске

2.
На девятом перевале
Он коня остановил,
Взял кинжал в правую руку,
А в другую пистолет.
Вспомнил деву молодую,
Взгляд ея лазурный был,
Из воды ея, родную,
Он за волосы тащил.
Столыпин говорит: Ого!
Мартынов говорит: Ага!
А дева не говорит ничего,
У нея копыта и рога.
Он ея поцеловал
И далее коня погнал.

3.
Мишель:

Ты, Творец всея Вселенной,
Покажи мне высший свет,
Хоть на службе я военной
И потратил много лет.

Бог:

Что же делал ты на службе?

Мишель:

Я черкесов убивал.
Разуверившись в их дружбе,
Разил их пулей наповал.

Лорд Байрон:

А черкесы?

Мишель:

Убегали,
Диким голосом визжали
И стреляли, что есть сил.

Бог:

Я давно тебя простил.

4.
Пули пели пополам
Пули дули по стволам
Пули выли между строк
Пули пали на висок

Роман Лейбов
На день гибели Лермонтова
2012

Немного лет тому назад,

Вкушая, вкусих мало меда, и се аз
умираю.
1-я Книга Царств


1


Там, где, сливаяся, шумят,
Обнявшись, будто две сестры,
Струи Арагвы и Куры,
Был монастырь. Из-за горы
И нынче видит пешеход
Столбы обрушенных ворот,
И башни, и церковный свод;
Но не курится уж под ним
Кадильниц благовонный дым,
Не слышно пенье в поздний час
Молящих иноков за нас.
Теперь один старик седой,
Развалин страж полуживой,
Людьми и смертию забыт,
Сметает пыль с могильных плит,
Которых надпись говорит
О славе прошлой - и о том,
Как, удручен своим венцом,
Такой-то царь, в такой-то год,
Вручал России свой народ.

---

И божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов,
3а гранью дружеских штыков.

2

Однажды русский генерал
Из гор к Тифлису проезжал;
Ребенка пленного он вез.
Тот занемог, не перенес
Трудов далекого пути;
Он был, казалось, лет шести,
Как серна гор, пуглив и дик
И слаб и гибок, как тростник.
Но в нем мучительный недуг
Развил тогда могучий дух
Его отцов. Без жалоб он
Томился, даже слабый стон
Из детских губ не вылетал,
Он знаком пищу отвергал
И тихо, гордо умирал.
Из жалости один монах
Больного призрел, и в стенах
Хранительных остался он,
Искусством дружеским спасен.
Но, чужд ребяческих утех,
Сначала бегал он от всех,
Бродил безмолвен, одинок,
Смотрел, вздыхая, на восток,
Гоним неясною тоской
По стороне своей родной.
Но после к плену он привык,
Стал понимать чужой язык,
Был окрещен святым отцом
И, с шумным светом незнаком,
Уже хотел во цвете лет
Изречь монашеский обет,
Как вдруг однажды он исчез
Осенней ночью. Темный лес
Тянулся по горам кругам.
Три дня все поиски по нем
Напрасны были, но потом
Его в степи без чувств нашли
И вновь в обитель принесли.
Он страшно бледен был и худ
И слаб, как будто долгий труд,
Болезнь иль голод испытал.
Он на допрос не отвечал
И с каждым днем приметно вял.
И близок стал его конец;
Тогда пришел к нему чернец
С увещеваньем и мольбой;
И, гордо выслушав, больной
Привстал, собрав остаток сил,
И долго так он говорил:

3

"Ты слушать исповедь мою
Сюда пришел, благодарю.
Все лучше перед кем-нибудь
Словами облегчить мне грудь;
Но людям я не делал зла,
И потому мои дела
Немного пользы вам узнать,
А душу можно ль рассказать?
Я мало жил, и жил в плену.
Таких две жизни за одну,
Но только полную тревог,
Я променял бы, если б мог.
Я знал одной лишь думы власть,
Одну - но пламенную страсть:
Она, как червь, во мне жила,
Изгрызла душу и сожгла.
Она мечты мои звала
От келий душных и молитв
В тот чудный мир тревог и битв,
Где в тучах прячутся скалы,
Где люди вольны, как орлы.
Я эту страсть во тьме ночной
Вскормил слезами и тоской;
Ее пред небом и землей
Я ныне громко признаю
И о прощенье не молю.

4

Старик! я слышал много раз,
Что ты меня от смерти спас -
Зачем? .. Угрюм и одинок,
Грозой оторванный листок,
Я вырос в сумрачных стенах
Душой дитя, судьбой монах.
Я никому не мог сказать
Священных слов "отец" и "мать".
Конечно, ты хотел, старик,
Чтоб я в обители отвык
От этих сладостных имен, -
Напрасно: звук их был рожден
Со мной. И видел у других
Отчизну, дом, друзей, родных,
А у себя не находил
Не только милых душ - могил!
Тогда, пустых не тратя слез,
В душе я клятву произнес:
Хотя на миг когда-нибудь
Мою пылающую грудь
Прижать с тоской к груди другой,
Хоть незнакомой, но родной.
Увы! теперь мечтанья те
Погибли в полной красоте,
И я как жил, в земле чужой
Умру рабом и сиротой.

5

Меня могила не страшит:
Там, говорят, страданье спит
В холодной вечной тишине;
Но с жизнью жаль расстаться мне.
Я молод, молод... Знал ли ты
Разгульной юности мечты?
Или не знал, или забыл,
Как ненавидел и любил;
Как сердце билося живей
При виде солнца и полей
С высокой башни угловой,
Где воздух свеж и где порой
В глубокой скважине стены,
Дитя неведомой страны,
Прижавшись, голубь молодой
Сидит, испуганный грозой?
Пускай теперь прекрасный свет
Тебе постыл; ты слаб, ты сед,
И от желаний ты отвык.
Что за нужда? Ты жил, старик!
Тебе есть в мире что забыть,
Ты жил, - я также мог бы жить!

6

Ты хочешь знать, что видел я
На воле? - Пышные поля,
Холмы, покрытые венцом
Дерев, разросшихся кругом,
Шумящих свежею толпой,
Как братья в пляске круговой.
Я видел груды темных скал,
Когда поток их разделял.
И думы их я угадал:
Мне было свыше то дано!
Простерты в воздухе давно
Объятья каменные их,
И жаждут встречи каждый миг;
Но дни бегут, бегут года -
Им не сойтиться никогда!
Я видел горные хребты,
Причудливые, как мечты,
Когда в час утренней зари
Курилися, как алтари,
Их выси в небе голубом,
И облачко за облачком,
Покинув тайный свой ночлег,
К востоку направляло бег -
Как будто белый караван
Залетных птиц из дальних стран!
Вдали я видел сквозь туман,
В снегах, горящих, как алмаз,
Седой незыблемый Кавказ;
И было сердцу моему
Легко, не знаю почему.
Мне тайный голос говорил,
Что некогда и я там жил,
И стало в памяти моей
Прошедшее ясней, ясней...

7

И вспомнил я отцовский дом,
Ущелье наше и кругом
В тени рассыпанный аул;
Мне слышался вечерний гул
Домой бегущих табунов
И дальний лай знакомых псов.
Я помнил смуглых стариков,
При свете лунных вечеров
Против отцовского крыльца
Сидевших с важностью лица;
И блеск оправленных ножон
Кинжалов длинных... и как сон
Все это смутной чередой
Вдруг пробегало предо мной.
А мой отец? он как живой
В своей одежде боевой
Являлся мне, и помнил я
Кольчуги звон, и блеск ружья,
И гордый непреклонный взор,
И молодых моих сестер...
Лучи их сладостных очей
И звук их песен и речей
Над колыбелию моей...
В ущелье там бежал поток.
Он шумен был, но неглубок;
К нему, на золотой песок,
Играть я в полдень уходил
И взором ласточек следил,
Когда они перед дождем
Волны касалися крылом.
И вспомнил я наш мирный дом
И пред вечерним очагом
Рассказы долгие о том,
Как жили люди прежних дней,
Когда был мир еще пышней.

8

Ты хочешь знать, что делал я
На воле? Жил - и жизнь моя
Без этих трех блаженных дней
Была б печальней и мрачней
Бессильной старости твоей.
Давным-давно задумал я
Взглянуть на дальние поля,
Узнать, прекрасна ли земля,
Узнать, для воли иль тюрьмы
На этот свет родимся мы.
И в час ночной, ужасный час,
Когда гроза пугала вас,
Когда, столпясь при алтаре,
Вы ниц лежали на земле,
Я убежал. О, я как брат
Обняться с бурей был бы рад!
Глазами тучи я следил,
Рукою молнию ловил...
Скажи мне, что средь этих стен
Могли бы дать вы мне взамен
Той дружбы краткой, но живой,
Меж бурным сердцем и грозой?,.

9

Бежал я долго - где, куда?
Не знаю! ни одна звезда
Не озаряла трудный путь.
Мне было весело вдохнуть
В мою измученную грудь
Ночную свежесть тех лесов,
И только! Много я часов
Бежал, и наконец, устав,
Прилег между высоких трав;
Прислушался: погони нет.
Гроза утихла. Бледный свет
Тянулся длинной полосой
Меж темным небом и землей,
И различал я, как узор,
На ней зубцы далеких гор;
Недвижим, молча я лежал,
Порой в ущелии шакал
Кричал и плакал, как дитя,
И, гладкой чешуей блестя,
Змея скользила меж камней;
Но страх не сжал души моей:
Я сам, как зверь, был чужд людей
И полз и прятался, как змей.

10

Внизу глубоко подо мной
Поток усиленный грозой
Шумел, и шум его глухой
Сердитых сотне голосов
Подобился. Хотя без слов
Мне внятен был тот разговор,
Немолчный ропот, вечный спор
С упрямой грудою камней.
То вдруг стихал он, то сильней
Он раздавался в тишине;
И вот, в туманной вышине
Запели птички, и восток
Озолотился; ветерок
Сырые шевельнул листы;
Дохнули сонные цветы,
И, как они, навстречу дню
Я поднял голову мою...
Я осмотрелся; не таю:
Мне стало страшно; на краю
Грозящей бездны я лежал,
Где выл, крутясь, сердитый вал;
Туда вели ступени скал;
Но лишь злой дух по ним шагал,
Когда, низверженный с небес,
В подземной пропасти исчез.

11

Кругом меня цвел божий сад;
Растений радужный наряд
Хранил следы небесных слез,
И кудри виноградных лоз
Вились, красуясь меж дерев
Прозрачной зеленью листов;
И грозды полные на них,
Серег подобье дорогих,
Висели пышно, и порой
К ним птиц летал пугливый рой
И снова я к земле припал
И снова вслушиваться стал
К волшебным, странным голосам;
Они шептались по кустам,
Как будто речь свою вели
О тайнах неба и земли;
И все природы голоса
Сливались тут; не раздался
В торжественный хваленья час
Лишь человека гордый глас.
Всуе, что я чувствовал тогда,
Те думы - им уж нет следа;
Но я б желал их рассказать,
Чтоб жить, хоть мысленно, опять.
В то утро был небесный свод
Так чист, что ангела полет
Прилежный взор следить бы мог;
Он так прозрачно был глубок,
Так полон ровной синевой!
Я в нем глазами и душой
Тонул, пока полдневный зной
Мои мечты не разогнал.
И жаждой я томиться стал.

12

Тогда к потоку с высоты,
Держась за гибкие кусты,
С плиты на плиту я, как мог,
Спускаться начал. Из-под ног
Сорвавшись, камень иногда
Катился вниз - за ним бразда
Дымилась, прах вился столбом;
Гудя и прыгая, потом
Он поглощаем был волной;
И я висел над глубиной,
Но юность вольная сильна,
И смерть казалась не страшна!
Лишь только я с крутых высот
Спустился, свежесть горных вод
Повеяла навстречу мне,
И жадно я припал к волне.
Вдруг - голос - легкий шум шагов...
Мгновенно скрывшись меж кустов,
Невольным трепетом объят,
Я поднял боязливый взгляд
И жадно вслушиваться стал:
И ближе, ближе все звучал
Грузинки голос молодой,
Так безыскусственно живой,
Так сладко вольный, будто он
Лишь звуки дружеских имен
Произносить был приучен.
Простая песня то была,
Но в мысль она мне залегла,
И мне, лишь сумрак настает,
Незримый дух ее поет.

13

Держа кувшин над головой,
Грузинка узкою тропой
Сходила к берегу. Порой
Она скользила меж камней,
Смеясь неловкости своей.
И беден был ее наряд;
И шла она легко, назад
Изгибы длинные чадры
Откинув. Летние жары
Покрыли тенью золотой
Лицо и грудь ее; и зной
Дышал от уст ее и щек.
И мрак очей был так глубок,
Так полон тайнами любви,
Что думы пылкие мои
Смутились. Помню только я
Кувшина звон, - когда струя
Вливалась медленно в него,
И шорох... больше ничего.
Когда же я очнулся вновь
И отлила от сердца кровь,
Она была уж далеко;
И шла, хоть тише, - но легко,
Стройна под ношею своей,
Как тополь, царь ее полей!
Недалеко, в прохладной мгле,
Казалось, приросли к скале
Две сакли дружною четой;
Над плоской кровлею одной
Дымок струился голубой.
Я вижу будто бы теперь,
Как отперлась тихонько дверь...
И затворилася опять! ..
Тебе, я знаю, не понять
Мою тоску, мою печаль;
И если б мог, - мне было б жаль:
Воспоминанья тех минут
Во мне, со мной пускай умрут.

14

Трудами ночи изнурен,
Я лег в тени. Отрадный сон
Сомкнул глаза невольно мне...
И снова видел я во сне
Грузинки образ молодой.
И странной сладкою тоской
Опять моя заныла грудь.
Я долго силился вздохнуть -
И пробудился. Уж луна
Вверху сияла, и одна
Лишь тучка кралася за ней,
Как за добычею своей,
Объятья жадные раскрыв.
Мир темен был и молчалив;
Лишь серебристой бахромой
Вершины цепи снеговой
Вдали сверкали предо мной
Да в берега плескал поток.
В знакомой сакле огонек
То трепетал, то снова гас:
На небесах в полночный час
Так гаснет яркая звезда!
Хотелось мне... но я туда
Взойти не смел. Я цель одну -
Пройти в родимую страну -
Имел в душе и превозмог
Страданье голода, как мог.
И вот дорогою прямой
Пустился, робкий и немой.
Но скоро в глубине лесной
Из виду горы потерял
И тут с пути сбиваться стал.

15

Напрасно в бешенстве порой
Я рвал отчаянной рукой
Терновник, спутанный плющом:
Все лес был, вечный лес кругом,
Страшней и гуще каждый час;
И миллионом черных глаз
Смотрела ночи темнота
Сквозь ветви каждого куста.
Моя кружилась голова;
Я стал влезать на дерева;
Но даже на краю небес
Все тот же был зубчатый лес.
Тогда на землю я упал;
И в исступлении рыдал,
И грыз сырую грудь земли,
И слезы, слезы потекли
В нее горючею росой...
Но, верь мне, помощи людской
Я не желал... Я был чужой
Для них навек, как зверь степной;
И если б хоть минутный крик
Мне изменил - клянусь, старик,
Я б вырвал слабый мой язык.

16

Ты помнишь детские года:
Слезы не знал я никогда;
Но тут я плакал без стыда.
Кто видеть мог? Лишь темный лес
Да месяц, плывший средь небес!
Озарена его лучом,
Покрыта мохом и песком,
Непроницаемой стеной
Окружена, передо мной
Была поляна. Вдруг во ней
Мелькнула тень, и двух огней
Промчались искры... и потом
Какой-то зверь одним прыжком
Из чащи выскочил и лег,
Играя, навзничь на песок.
То был пустыни вечный гость -
Могучий барс. Сырую кость
Он грыз и весело визжал;
То взор кровавый устремлял,
Мотая ласково хвостом,
На полный месяц, - и на нем
Шерсть отливалась серебром.
Я ждал, схватив рогатый сук,
Минуту битвы; сердце вдруг
Зажглося жаждою борьбы
И крови... да, рука судьбы
Меня вела иным путем...
Но нынче я уверен в том,
Что быть бы мог в краю отцов
Не из последних удальцов.

17

Я ждал. И вот в тени ночной
Врага почуял он, и вой
Протяжный, жалобный как стон
Раздался вдруг... и начал он
Сердито лапой рыть песок,
Встал на дыбы, потом прилег,
И первый бешеный скачок
Мне страшной смертью грозил...
Но я его предупредил.
Удар мой верен был и скор.
Надежный сук мой, как топор,
Широкий лоб его рассек...
Он застонал, как человек,
И опрокинулся. Но вновь,
Хотя лила из раны кровь
Густой, широкою волной,
Бой закипел, смертельный бой!

18

Ко мне он кинулся на грудь:
Но в горло я успел воткнуть
И там два раза повернуть
Мое оружье... Он завыл,
Рванулся из последних сил,
И мы, сплетясь, как пара змей,
Обнявшись крепче двух друзей,
Упали разом, и во мгле
Бой продолжался на земле.
И я был страшен в этот миг;
Как барс пустынный, зол и дик,
Я пламенел, визжал, как он;
Как будто сам я был рожден
В семействе барсов и волков
Под свежим пологом лесов.
Казалось, что слова людей
Забыл я - и в груди моей
Родился тот ужасный крик,
Как будто с детства мой язык
К иному звуку не привык...
Но враг мой стал изнемогать,
Метаться, медленней дышать,
Сдавил меня в последний раз...
Зрачки его недвижных глаз
Блеснули грозно - и потом
Закрылись тихо вечным сном;
Но с торжествующим врагом
Он встретил смерть лицом к лицу,
Как в битве следует бойцу! ..

19

Ты видишь на груди моей
Следы глубокие когтей;
Еще они не заросли
И не закрылись; но земли
Сырой покров их освежит
И смерть навеки заживит.
О них тогда я позабыл,
И, вновь собрав остаток сил,
Побрел я в глубине лесной...
Но тщетно спорил я с судьбой:
Она смеялась надо мной!

20

Я вышел из лесу. И вот
Проснулся день, и хоровод
Светил напутственных исчез
В его лучах. Туманный лес
Заговорил. Вдали аул
Куриться начал. Смутный гул
В долине с ветром пробежал...
Я сел и вслушиваться стал;
Но смолк он вместе с ветерком.
И кинул взоры я кругом:
Тот край, казалось, мне знаком.
И страшно было мне, понять
Не мог я долго, что опять
Вернулся я к тюрьме моей;
Что бесполезно столько дней
Я тайный замысел ласкал,
Терпел, томился и страдал,
И все зачем?.. Чтоб в цвете лет,
Едва взглянув на божий свет,
При звучном ропоте дубрав
Блаженство вольности познав,
Унесть в могилу за собой
Тоску по родине святой,
Надежд обманутых укор
И вашей жалости позор! ..
Еще в сомненье погружен,
Я думал - это страшный сон...
Вдруг дальний колокола звон
Раздался снова в тишине -
И тут все ясно стало мне...
О, я узнал его тотчас!
Он с детских глаз уже не раз
Сгонял виденья снов живых
Про милых ближних и родных,
Про волю дикую степей,
Про легких, бешеных коней,
Про битвы чудные меж скал,
Где всех один я побеждал! ..
И слушал я без слез, без сил.
Казалось, звон тот выходил
Из сердца - будто кто-нибудь
Железом ударял мне в грудь.
И смутно понял я тогда,
Что мне на родину следа
Не проложить уж никогда.

21

Да, заслужил я жребий мой!
Могучий конь, в степи чужой,
Плохого сбросив седока,
На родину издалека
Найдет прямой и краткий путь...
Что я пред ним? Напрасно грудь
Полна желаньем и тоской:
То жар бессильный и пустой,
Игра мечты, болезнь ума.
На мне печать свою тюрьма
Оставила... Таков цветок
Темничный: вырос одинок
И бледен он меж плит сырых,
И долго листьев молодых
Не распускал, все ждал лучей
Живительных. И много дней
Прошло, и добрая рука
Печально тронулась цветка,
И был он в сад перенесен,
В соседство роз. Со всех сторон
Дышала сладость бытия...
Но что ж? Едва взошла заря,
Палящий луч ее обжег
В тюрьме воспитанный цветок...

22

И как его, палил меня
Огонь безжалостного дня.
Напрасно прятал я в траву
Мою усталую главу:
Иссохший лист ее венцом
Терновым над моим челом
Свивался, и в лицо огнем
Сама земля дышала мне.
Сверкая быстро в вышине,
Кружились искры, с белых скал
Струился пар. Мир божий спал
В оцепенении глухом
Отчаянья тяжелым сном.
Хотя бы крикнул коростель,
Иль стрекозы живая трель
Послышалась, или ручья
Ребячий лепет... Лишь змея,
Сухим бурьяном шелестя,
Сверкая желтою спиной,
Как будто надписью златой
Покрытый донизу клинок,
Браздя рассыпчатый песок.
Скользила бережно, потом,
Играя, нежася на нем,
Тройным свивалася кольцом;
То, будто вдруг обожжена,
Металась, прыгала она
И в дальних пряталась кустах...

23

И было все на небесах
Светло и тихо. Сквозь пары
Вдали чернели две горы.
Наш монастырь из-за одной
Сверкал зубчатою стеной.
Внизу Арагва и Кура,
Обвив каймой из серебра
Подошвы свежих островов,
По корням шепчущих кустов
Бежали дружно и легко...
До них мне было далеко!
Хотел я встать - передо мной
Все закружилось с быстротой;
Хотел кричать - язык сухой
Беззвучен и недвижим был...
Я умирал. Меня томил
Предсмертный бред.
Казалось мне,
Что я лежу на влажном дне
Глубокой речки - и была
Кругом таинственная мгла.
И, жажду вечную поя,
Как лед холодная струя,
Журча, вливалася мне в грудь...
И я боялся лишь заснуть, -
Так было сладко, любо мне...
А надо мною в вышине
Волна теснилася к волне.
И солнце сквозь хрусталь волны
Сияло сладостней луны...
И рыбок пестрые стада
В лучах играли иногда.
И помню я одну из них:
Она приветливей других
Ко мне ласкалась. Чешуей
Была покрыта золотой
Ее спина. Она вилась
Над головой моей не раз,
И взор ее зеленых глаз
Был грустно нежен и глубок...
И надивиться я не мог:
Ее сребристый голосок
Мне речи странные шептал,
И пел, и снова замолкал.
Он говорил:
"Дитя мое,
Останься здесь со мной:
В воде привольное житье
И холод и покой.

*

Я созову моих сестер:
Мы пляской круговой
Развеселим туманный взор
И дух усталый твой.

*

Усни, постель твоя мягка,
Прозрачен твой покров.
Пройдут года, пройдут века
Под говор чудных снов.

*

О милый мой! не утаю,
Что я тебя люблю,
Люблю как вольную струю,
Люблю как жизнь мою..."

И долго, долго слушал я;
И мнилось, звучная струя
Сливала тихий ропот свой
С словами рыбки золотой.
Тут я забылся. Божий свет
В глазах угас. Безумный бред
Бессилью тела уступил...

24

Так я найден и поднят был...
Ты остальное знаешь сам.
Я кончил. Верь моим словам
Или не верь, мне все равно.
Меня печалит лишь одно:
Мой труп холодный и немой
Не будет тлеть в земле родной,
И повесть горьких мук моих
Не призовет меж стен глухих
Вниманье скорбное ничье
На имя темное мое.

25

Прощай, отец... дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне...
Знай, этот пламень с юных дней,
Таяся, жил в груди моей;
Но ныне пищи нет ему,
И он прожег свою тюрьму
И возвратится вновь к тому,
Кто всем законной чередой
Дает страданье и покой...
Но что мне в том? - пускай в раю,
В святом, заоблачном краю
Мой дух найдет себе приют...
Увы! - за несколько минут
Между крутых и темных скал,
Где я в ребячестве играл,
Я б рай и вечность променял...

26

Когда я стану умирать,
И, верь, тебе не долго ждать,
Ты перенесть меня вели
В наш сад, в то место, где цвели
Акаций белых два куста...
Трава меж ними так густа,
И свежий воздух так душист,
И так прозрачно-золотист
Играющий на солнце лист!
Там положить вели меня.
Сияньем голубого дня
Упьюся я в последний раз.
Оттуда виден и Кавказ!
Быть может, он с своих высот
Привет прощальный мне пришлет,
Пришлет с прохладным ветерком...
И близ меня перед концом
Родной опять раздастся звук!
И стану думать я, что друг
Иль брат, склонившись надо мной,
Отер внимательной рукой
С лица кончины хладный пот
И что вполголоса поет
Он мне про милую страну..
И с этой мыслью я засну,
И никого не прокляну!..."

Михаил Лермонтов
"Мцыри"
1839




1 Мцыри - на грузинском языке значит "неслужащий монах", нечто вроде
"послушника". (Прим. Лермонтова.)

Осталась женщина – закончились слова.

Сиянье севера, о, питерская йога! –
Дрянной коньяк. У каменного льва
Замри, мгновенье: я прошу немного.
Как город гол и вымучен дождем.
Я сдохну в нем и опоздаю снова
На десять лет. Е.Т. был прав. Спасем
Культуру, блядь, заблудшую корову.
И слава нас, скуля, уволочет –
Растрепанных с немытою посудой –
В библиотечный срам и прибогемный сброд,
Под пресный взгляд читающего будды.
…Но, может быть, меня и занесло.
Фарфор Невы разбит: ты помнишь это?
Сезон дерьма. Закончились слова. И шло
Две тысячи второе лето.

Екатерина Симонова
"Северная элегия"
2002

И время схлынет кровью и водой.

Забыт смычок на нежной партитуре.
Не пластырем залеплен рот – тобой.
Но ты осталась. Мы такие дуры.
Я не рожу. Я – это только я.
Ты станешь старой. Нам не породниться.
Но на двоих – одна в веках скамья
И явная, как задница, больница.
Но просыпаться в страхе по утрам
И прижимать к себе – седую, злую,
Родную, ненавижу, не отдам –
Два твердых мула в лошадиной сбруе.
И музы розами нам веки отобьют,
Нас выбросят, как тапочки пустые.
И в грязном мраморе мы, слипшись, встанем тут –
Смиренные, а значит – не живые.

Екатерина Симонова
"Северная элегия. 2."
2002

Нам потребуются конвоиры,

Чтобы вовремя увести.
Возьми зелёные камни
И предсказывающие будущее шары.
Положи еды, но немного,
Нам мало поможет еда,
А воды нужно много, так много,
Что, в принципе, вся наша поклажа вода.
Не бери ничего режущего,
Ничего требующего ума,
Ничего некрасивого тоже не надо
И, да,
Опасайся только трещины,
Крови не бойся, только пропасти бойся, дыры.
В любви нам понадобятся сапфиры
И репшнуры.

Дарья Баранова
2014

купи мне что-нибудь, но не еду.

что угодно, кроме еды.
цветы - гортензию, резеду.
жизнь у моря. смерть у воды.
купи мне что-нибудь про запас -
дело к ночи. дело к зиме.
что-нибудь для обоих нас.
а сдачу можешь забрать себе.

Геннадий Каневский
к.б.
2014

Мы друг другу прелести говорили,

Мы похожи были происхожденьем.
Мы дружили. Думаю, мы дружили.
/говорю с особенным убежденьем/

Ты сказал, что любишь его, тирана,
Что гордишься тем, как он твёрд и грозен.
Я смотрела мимо, держалась прямо,
А пчела висела на дикой розе.

Выбирало солнце угол атаки,
Невозможный Эрик бубнил о будде.
Но над нами будут разные флаги
И под ними будут разные люди.

Дарья Баранова
2014

было третье сентября

насморк нам чумой лечили
слуги ирода-царя
жала жадные дрочили
опустили всю страну
поступили как сказали
потный раб принес к столу
блюдо с детскими глазами
звонче музыка играй
ободряй забаву зверю
если есть кому-то рай
я теперь в него не верю
со святыми не пойду
соглашаюсь жить в аду
в царстве ирода-царя
кровь подсохла на рассвете
над страной горит заря
на траве играют дети
все невинны каждый наш
я предам и ты предашь

Алексей Цветков
4 сентября 2004

1. Бабушка мазала гусиным жиром

мои обмороженные щеки, приговаривала:
«не вертись, потерпи, сейчас неприятно,
зато потом будет легче».

я выросла, бабушка умерла, но я все так же
продолжаю терпеть, если что-то мне неприятно,
потому что в детстве так меня научили.
если же забываю об этом,
то потом очень бывает стыдно.

не знаю, зачем пишу об этом,
потому что хотелось говорить о другом:
какой был в субботу ветер,
что я замерзала, несмотря на две кофты и куртку,
но домой все равно не хотелось,
потому что качались у берега две синие лодки,
потому что в ржавой воде пруда
человек терпеливо удил нержавейку-рыбу,
потому что в пустых скворечниках этого парка
никогда никого не было и не будет.

2
Света почти не было, будто кто-то уменьшил
свет настольной лампы, накинул на птичью клетку
серый платок, и отражались в окнах
облака, ветки, листья, будто окон
и не было вовсе, точнее,
не было ничего внутри дома:
ни разрозненных выцветших хрупких чашек,
ни подоконных сиреневых, розовых, белых фиалок,
ни пластмассовой коричневой, но прозрачной
статуэтки то ли хорька, то ли бобра,
никакого хлама, милого сердцу,
собираемого годами, десятилетиями,
так что становится и не нужен, а выбросить жалко,
кому-то отдать – еще жальче, еще больнее,
потому что как можно представить
чужие взгляды, чужие руки, чужой запах
на своих вещах, ставших семьею
больше семьи, определенной тебе бессмысленною,
беспамятною природой.

3
Когда меня больше не будет, не бойтесь
говорить обо мне дурное, поскольку дурное -
это всего лишь часть человека, возможно -
лучшая, потому что она искренней всего остального.

Что такого, в том, что была злоязычна,
слабохарактерна, глуповата,
эгоистична (впрочем, эгоистичны все люди)?
это не главное, потому что
жить было весело, даже если и страшно.

Вот они, мои радости, обидные для других, простые:
перстни с железными лицами и разными янтарями,
тепло женщины, сидящей рядом со мною,
свежий пирог, большой город, говорящий с нами

обо всем, желающий нам дурного больше,
чем мы сможем сделать сами,
и искушение это – не лучшая ли радость,
забранная с собою.

4
Тон письма становится совсем ровным,
как будто меня ничего не тревожит –
конечно, тревожит,
просто река время несет меня, не спрашивая разрешенья,
не интересуясь моей тревогой,
и это меня успокаивает, как ни странно.

да, соглашаюсь, сравненье
реки со временем хрестоматийно, вышло давно из моды,
но что поделать, если
время – это река, одна из многих,
и чем дольше живешь, тем более понимаешь,
что все реки устают в свое время
и все усталые реки в свое время втекают в великое море.

существует ли время,
уставшее от себя самого?
существут ли люди
уставшего времени
или мы просто
призраки, пытающие себя разглядеть в старом зеркале,
помутневшем, треснувшем, обрамленном.

Екатерина Симонова
"Описание ожидания"
2014

"Совокупленье у них совершается открыто, как у скота" -

писал Геродот. Плюс - в ходу наркота:
соберутся, бывало, затопят баньку,
на камелек - коноплю и валяют ваньку.
Завоевали полмира, а в домах нищета.

Лучшие годы они проводят верхом.
Все вопросы у них решает ревком,
Сидят три хмыря за столом, кумачом накрытым,
Урчат под нос, что твоя свинья над корытом,
на приветствие грека отвечают плевком.

Звериный стиль господствует в жизни и медном литье.
Полная чаша хмельная , потом - забытье.
В эти часы их посещают виденья: почившие предки,
часто - кони, но и летучие мыши - нередки.
Продрал глаза и снова садись за питье.

Да, варвары - мы. Но сила лучше ума.
Мы умираем за грош, а иногда - задарма.
Да, скифы мы. Да, раскосые азиаты.
Но из нас получаются неплохие солдаты.
И надежные стражи - была бы тюрьма.

Борис Херсонский
"Скифы"
2014

Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,

слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
время покажет — кузькину мать, руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.

То не зелено-квитный, траченый изотопом,
— жовто-блакитный реет над Конотопом,
скроенный из холста: знать, припасла Канада -
даром, что без креста: но хохлам не надо.

Гой ты, рушник-карбованец, семечки в потной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.

Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря в мундире,
по адресу на три буквы на все четыре

стороны. Пусть теперь в мазанке хором Гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще?

Прощевайте, хохлы! Пожили вместе, хватит.
Плюнуть, что ли, в Днипро: может, он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
отвернутыми углами и вековой обидой.

Не поминайте лихом! Вашего неба, хлеба
нам — подавись мы жмыхом и потолком — не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коли была промежду.

Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом!
Вас родила земля: грунт, чернозем с подзолом.
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Эта земля не дает вам, кавунам, покоя.

Ой-да левада-степь, краля, баштан, вареник.
Больше, поди, теряли: больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза,
Нет на нее указа ждать до другого раза.

С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.

Иосиф Бродский
"НА НЕЗАВИСИМОСТЬ УКРАИНЫ"
1994

Стихотворение «На независимость Украины» Иосиф впервые прочитал 28 февраля 1994 г. в Нью-Йорке в Куинс-колледже, где его записали на магнитофон и расшифровали потом с ошибками. В таком виде оно и пошло гулять в самиздате и было опубликовано в Киеве в газете «Столица» (1996, номер 13). Об этом можно прочитать у Лосева «Иосиф Бродский», стр.263-266.
Прилагаю в прицепе точный текст, полученный от самого Иосифа. (Наталья Горбаневская, 2008)

Спаси Господи, дым!

— Дым-то, Бог с ним! А главное — сырость!
С тем же страхом, с каким
Переезжают с квартиры:

С той же лампою-вплоть, —
Лампой нищенств, студенчеств, окраин.
Хоть бы деревце хоть
Для детей! — И каков-то хозяин?

И не слишком ли строг
Тот, в монистах, в монетах, в туманах,
Непреклонный как рок
Перед судорогою карманов.

И каков-то сосед?
Хорошо б холостой, да потише!
Тоже сладости нет
В том-то в старом — да нами надышан

Дом, пропитан насквозь!
Нашей затхлости запах! Как с ватой
В ухе — спелось, сжилось!
Не чужими: своими захватан!

Стар-то стар, сгнил-то сгнил,
А всё мил… А уж тут: номера ведь!
Как рождаются в мир
Я не знаю: но так умирают.

Марина Цветаева
30 сентября 1922

Ползет подземный змей,

Ползет, везет людей.
И каждый — со своей
Газетой (со своей
Экземой!) Жвачный тик,
Газетный костоед.
Жеватели мастик,
Читатели газет.

Кто — чтец? Старик? Атлет?
Солдат? — Ни черт, ни лиц,
Ни лет. Скелет — раз нет
Лица: газетный лист!
Которым — весь Париж
С лба до пупа одет.
Брось, девушка!
Родишь —
Читателя газет.

Кача — «живет с сестрой» —
ются — «убил отца!» —
Качаются — тщетой
Накачиваются.

Что для таких господ —
Закат или рассвет?
Глотатели пустот,
Читатели газет!

Газет — читай: клевет,
Газет — читай: растрат.
Что ни столбец — навет,
Что ни абзац — отврат…

О, с чем на Страшный суд
Предстанете: на свет!
Хвататели минут,
Читатели газет!

— Пошел! Пропал! Исчез!
Стар материнский страх.
Мать! Гуттенбергов пресс
Страшней, чем Шварцев прах!

Уж лучше на погост, —
Чем в гнойный лазарет
Чесателей корост,
Читателей газет!

Кто наших сыновей
Гноит во цвете лет?
Смесители кровей,
Писатели газет!

Вот, други, — и куда
Сильней, чем в сих строках!
Что думаю, когда
С рукописью в руках

Стою перед лицом
— Пустее места — нет! —
Так значит — нелицом
Редактора газет-

ной нечисти.

Марина Цветаева
"Читатели газет"

Ванв, 1-15 ноября 1935

мы маленькие мы каждый лежим в постели

стрижены под ноль на висках синие жилки
мне дали книжку и я читаю про степи
и леса которых в глаза не видел в жизни
люся спящая слева помнит что ходила
в ясли но смысл воспоминания неясен
как ни описывает все темна картина
не могу себе представить никаких ясель
мы больны но ничего не знаем об этом
потому что болели всегда сколько были
многие взрослые добры кормят обедом
взрослые для того чтобы детей кормили
после тихого часа делают уколы
приходит важный завотделения в маске
справа дурно пахнет оказалось у коли
открылись пролежни и он на перевязке
коля когда ходячий важничал и дулся
видел жука и лошадь говорит большая
как слон но после операции вернулся
в гипсе и как мы с люсей молчит не мешая
в книжке пишут про партизана уверяют
что сражен фашистской пулей книжка похожа
на правду одно хорошо что умирают
взрослые а дети знай себе живут лежа
в день когда умер сталин нас носили мыться
плачут а все же моют банный день в палате
люся на топчане как на тарелке птица
ни косы никогда не носила ни платья
пока мы так лежим с ней рядом в голом виде
нас намыливают а санитарка верка
поет про то не ветер ветку поднимите
руку кто не забыл на языке вкус ветра
помню играли резиновыми ежами
почему именно ежами этот день я
запомнил поскольку сталин и мы лежали
в мыле дети эдема в день грехопаденья.

Алексей Цветков
2008

поцілунок солоний бо я сльоза

поцілунок бездонний бо я гроза
поцілунок крилатий бо я пташа
вся жива трепетка душа
починається світло з його небес
починається щастя з його чудес
вітер серце навіщось збиває з ніг
серце тане горить мерехтить як сніг
або просто горить як сніг

Марианна Кияновская
2014

я тобі з дива і навздогін щаслива

я тобі музика і назавжди жива
вся безконечно зоряно мерехтлива
впіймана в тіло вивільнена в слова
вибух а потім радістю плоть від плоті
дихаєш знаєш бачиш на дотик теж
досвід радіється діється у польоті
майже у вічності отже уже без меж

Марианна Кияновская
2014

Устаю облачать,

кормить устаю себя.
Устаю любить - даже детей.
Жизни край непочатый,
должна быть еще зима,
а пора умирать. Утешь.
Кто бы ты ни был -
бог облаков, безымянный жук,
просто дыра,
под мамрийским дубом три нимба, -
все равно у кого прошу
утешенья. Слаб
язык.
забываю слова молитв,
и зачем они? Зачем это было:
смешные звуки в лесах, пиры,
двенадцать по кругу цифр,
туфли всех величин,
комнаты в городах, зачем затылок, спина, живот,
плацента в звездах, сюжет картин, навыки, сроки земных работ?-
- проясни.
Только размер стиха отделяет страх, отдаляет его предел, мой.
Хлынешь потом, воцаришься опять, река
речи прямой.

Хельга Ольшванг
2014

Are you aching for the blade?

That's okay, we're insured.
Are you aching for the grave?
That's okay, we're insured.

Getting away with it, all messed up.
Getting away with it, all messed up -
That's the living
We're getting away with it, all messed up.
Getting away with it, all messed up -
That's called living.

Daniel's saving Grace:
She's out in deep water.
I hope he's a good swimmer.
Daniel's saving Grace:
Deep inside his temple
He knows how to serve her.

Getting away with it, all messed up.
Getting away with it, all messed up -
That's the living.
We're getting away with it, all messed up,
Getting away with it, all messed up -
That's the living.

Daniel drinks his weight,
Drinks like Richard Burton,
Dance like John Travolta... Now
Daniel's saving Grace -
She was all but drowning.
Now they live like dolphins.

Getting away with it, all messed up,
Getting away with it, all messed up -
That's the living.
We're getting away with it, all messed up,
Getting away with it, all messed up -
That's the living.

James
"Getting Away With It"
2001

Колонизаторам — крышка!

Что языки чесать?
Перед землею крымской
совесть моя чиста.
Крупные виноградины...
Дует с вершин свежо.

Я никого не грабил.
Я ничего не жег.

Плевать я хотел на тебя, Ливадия,
и в памяти плебейской
не станет вырисовываться
дворцами с арабесками
Алупка воронцовская.
Дубовое вино я
тянул и помнил долго.

А более иное
мне памятно и дорого.

Волны мой след кропили,
плечи царапал лес.
Улочками кривыми
в горы дышал и лез.
Думал о Крыме: чей ты,
кровью чужой разбавленный?
Чьи у тебя мечети,
прозвища и развалины?

Проверить хотелось версийки
приехавшему с Руси:
чей виноград и персики
в этих краях росли?
Люди на пляж, я — с пляжа,
там, у лесов и скал,
«Где же татары?» — спрашивал,
все я татар искал.

Шел, где паслись отары,
желтую пыль топтал,
«Где ж вы,— кричал,— татары?»
Нет никаких татар.
А жили же вот тут они
с оскоминой о Мекке.
Цвели деревья тутовые,
и козочки мекали.

Не русская Ривьера,
а древняя Орда
жила, в Аллаха верила,
лепила города.
Кому-то, знать, мешая
зарей во всю щеку,
была сестра меньшая
Казани и Баку.

Конюхи и кулинары,
радуясь синеве,
песнями пеленали
дочек и сыновей.
Их нищета назойливо
наши глаза мозолила.
Был и очаг, и зелень,
и для ночлега кров...

Слезы глаза разъели им,
выстыла в жилах кровь.
Это не при Иване,
это не при Петре:
сами небось припевали:
«Нет никого мудрей».

Стало их горе солоно.
Брали их целыми селами,
сколько в вагон поместится.
Шел эшелон по месяцу.
Девочки там зачахли,
ни очаги, ни сакли.
Родина оптом, так сказать,
отнята и подарена,—
и на земле татарской
ни одного татарина.

Живы, поди, не все они:
мало ль у смерти жатв?
Где-то на сивом Севере
косточки их лежат.

Кто помирай, кто вешайся,
кто с камнем на конвой,—
в музеях краеведческих
не вспомнят никого.
Сидит начальство важное:
«Дай,— думает,— повру-ка».
Вся жизнь брехнею связана,
как круговой порукой.
Теперь, хоть и обмолвитесь,
хоть правду кто и вымолви,—
чему поверит молодость?
Все верные повымерли.

Чепухи не порите-ка.
Мы ведь все одноглавые.
У меня — не политика.
У меня — этнография.
На ладони прохукав,
спотыкаясь, где шел,
это в здешних прогулках
я такое нашел.

Мы все привыкли к страшному,
на сковородках жариться.
У нас не надо спрашивать
ни доброты ни жалости.

Умершим — не подняться,
не добудиться умерших...
но чтоб целую нацию —
это ж надо додуматься...

А монументы Сталина,
что гнул под ними спину ты,
как стали раз поставлены,
так и стоят нескинуты.

А новые крадутся,
честь растеряв,
к власти и к радости
через тела.

А вражьи уши радуя,
чтоб было что писать,
врет без запинки радио,
тщательно врет печать.
Когда же ты родишься,
в огне трепеща,
новый Радищев —
гнев и печаль?

Борис Чичибабин
"Крымские прогулки"
1961

Мы шли на лодке по лесной реке.

Жара плыла от нас невдалеке.
Молчали птицы. Высились осины.
По берегу трусил веселый пес
И в белой пасти кончик лета нес –
Внизу зеленый, сверху светло-синий.

Весло ныряло в воду делово.
И не было на свете ничего,
Помимо пса, реки, осин и света –
Лишь мерный плеск, лишь стук собачьих лап,
Лишь озорной, расслабленный осклаб,
Оскал небес да трепетанье лета.

И мы не рассуждали ни о чем,
А, раз за разом двигая плечом,
Перемещали мир, простой и сущий.
Кончался август. Продолжался день.
И вверх ногами пес летел в воде.
И вниз ногами пес бежал по суше.

Дмитрий Коломенский
2014

Върви по улицата

най-красивата жена на август,
най-гъвкавата, най-зеленооката.
Малко е да кажем,
че дърветата й свалят шапки и корони
и че старците въздишат, без да знаят Омир.

Тази нощ мъжът й вместо всички
ще заспи във влажните чаршафи
с точеща се слюнка по възглавницата.
Тя ще стане тихо и на пръсти
в кухнята ще влезе, после дълго
там ще мие някаква чиния....

....или с някаква чиния са я грабнали,
или през малкото прозорче е избягала,
или поради идващата есен. Тя е млада...
Това ще се говори утре и ще радва,
защото най-красивата жена е ничия
и (както се разбра в началото)
- на август.

Георги Господинов
2014

Теперь я знаю, что мой отец ничего не понимал в войне.

Он также не разбирался и в пчелах.
Когда началась Вторая Мировая,
он, надев форму, отправился сражаться с фашизмом,
Покинув родной дом и свои ульи.
Когда пчелы одичали и начали нападать на детей,
местные жители боролись с ними с помощью дыма.
На втором году уже новой войны
он вернулся в старый семейный дом
и снова занялся пчеловодством.
Он перестал читать газеты,
все реже и реже ругал власти
и уходил, когда кто-нибудь начинал говорить
о политике.

Он прислал мне банку меда. Я до сих пор ее не открыл.

Я слышал, что в десяти километрах от этого дома
были убиты и похоронены 4000 человек.
Я слышал, что смрад гниющих тел,
лежавших на футбольном поле, был сильнее запаха лип.
Говорили, что никто не мог спать
от взрывавшихся пустых желудков мертвецов
жаркими летними ночами.

Отец не знал об том.
Он занимался пчеловодством и отправлял банки с медом.

Листая энциклопедии, я узнал, что пчелы могут далеко летать
и легко переносят смрад.
Я плакал.
Я не знаю, как объяснить своим детям, почему я запрещаю им
открывать эту банку с медом, что прислал мой отец.
Воин и пчеловод,
ничего не понимающий ни в войне,
ни в пчелах.
Он также не разбирался и в пчелах.
Когда началась Вторая Мировая,
он, надев форму, отправился сражаться с фашизмом,
Покинув родной дом и свои ульи.
Когда пчелы одичали и начали нападать на детей,
местные жители боролись с ними с помощью дыма.
На втором году уже новой войны
он вернулся в старый семейный дом
и снова занялся пчеловодством.
Он перестал читать газеты,
все реже и реже ругал власти
и уходил, когда кто-нибудь начинал говорить
о политике.

Он прислал мне банку меда. Я до сих пор ее не открыл.

Я слышал, что в десяти километрах от этого дома
были убиты и похоронены 4000 человек.
Я слышал, что смрад гниющих тел,
лежавших на футбольном поле, был сильнее запаха лип.
Говорили, что никто не мог спать
от взрывавшихся пустых желудков мертвецов
жаркими летними ночами.

Отец не знал об том.
Он занимался пчеловодством и отправлял банки с медом.

Листая энциклопедии, я узнал, что пчелы могут далеко летать
и легко переносят смрад.
Я плакал.
Я не знаю, как объяснить своим детям, почему я запрещаю им
открывать эту банку с медом, что прислал мой отец.
Воин и пчеловод,
ничего не понимающий ни в войне,
ни в пчелах.

Горан Симич
Перевод А. Сен-Сенькова
2014

В тот самый день я был стране, которая выиграла

Кубок мира. Толпа кричала «Победа, победа»…
Все бегали как безумные, государственные флаги
развивались за их спинами. Это зрелище было слишком
роскошным для моих бедных глаз. Только когда толпа
рассосалась, я заметил, что кто-то украл
мою сумку с едой.

Давным давно, держа русский пулемет, мой отец
вошел в свой город, чтобы отпраздновать другую
победу, с людьми, которые в тот год смогли вырастить
только цветы. «Победа, победа…» кричал отец,
худой как мертвец, украшенный цветами, что
пахли порохом.

Он никогда не был заграницей из патриотических
соображений, и кладбищенская ограда была единственной
границей, что он пересек.

Вот почему мне тяжело видеть его, возвращающимся
с рынка с пустой сумкой. «Я сражался не за это,
они же обманывают бедных людей» кричит он в
коридоре. Мама тащит его на кухню и наливает
бренди. Я, словно преступник, ускользаю из дома,
что не спрашивать себя вслух «Это тот же
мужчина, которого я вижу на фотографии, входящим
в город и выкрикивающим слова, уже не имеющие
смысла?»

Горан Симич
"Победа"
Перевод А. Сен-Сенькова,
2014

все выходит не так, как должно быть:

Психея спит, не дождавшись лица твоего,
просто спит, позабыв про жизнь,
где любовь не имеет черт,
и никто вообще ничего
не получает настолько, чтобы назвать своим.
холодает перед дождем,
горизонт яснеет, темнеет вода,
и на земле тени колонн
чернеют, оборотясь,
оборачиваясь, заворачиваясь в
землю, как заворачивается во взгляд
бутон нерасцветший, спокойный сон
лежащего, лежащей перед тобой
с невинностью отрицания на челе,
с неверностью обещания, свет
скользит и пропадает в нем, с ней.

Екатерина Симонова
2014

вести с полей сражений или просто с полей -

где лежат убитые, где пара ночует в стогу.-
лето в августе жарче и в то же время дряхлей -
плетется к морю, вздыхая на каждом шагу
и как там тот урожай, каковы успехи в боях -
где гуляют танки, где берется комбайн за труды,
никто об этом не думает в наших блаженных краях,
где главное - температура морской воды.

Борис Херсонский
2014

Семя ромулово за щекой у Рёма стучит в эмаль:

"Дай нам трещину, штурмгенератор Э.;
мы подожмем хвосты, прорастем волчицами,
выйдем у тебя изо рта, подожмем хвосты
и забьемся в углы твоей камеры,
где нас и забьют в конце --->
Но тогда хотя бы не зря
эта длинная ночь, этот большой отсос,
этот померий в твоем резце,
эта фантазия, когда Ромул лично стреляет в тебя;
когда Ромул, блядь, лично входит и честно стреляет в тебя.
(Три тире точка точка тире тире тире
точка точка поцелуй поцелуй от нас)"

Линор Горалик
2014

Не хотела,

Но улетела
Бабушка.
Бабочкой стала, что ли?
Мама
Точно не знает -
Плачет -
Вздыхает.
Говорит, она не вернется.
А я
Ношу
Ее тапочки -
на всякий случай.
Вдруг моя бабушка -
бабочка или ласточка -
Как-нибудь
Мне улыбнется
И скажет:
- Опять в моих тапках,
лапушка?

Маша Рупасова
2014

вот она пустота: облако лето

колокольный звон неподобратьдальшеслова
кажущаяся склоненною головой
мраморной или уже еще неживою:

слышит молчит запоминает для
следующего рассказа там где меня
больше уже не будет, как говорят:
только что плакал и ждал – и вот уже нет тебя.

эти деревья смыкаются надо мной
не объясненные высотой
в темных оконных проемах листвы
то что я вижу – не видишь ты

легкий кивок с другой стороны –
смерти ли, улицы ли – уже не важно
так расстаются люди и встречаются те
те, кого рядом нет, и поет протяжно

ветер в холодной арке, шумит Нева,
и никого, и никогда,
и согревая ладони дышишь на них
и ни с кем говоришь.

Екатерина Симонова
2014

Ты скажешь, что это поднялся туман.

Отвечу: не верю в обман.
То город – унылый и каменный – сам
Поднялся к чужим небесам.
Мы в небе с тобою. Мы в небе, дружок.
На вдох говорю тебе: Бог.
Ты смотришь куда-то, ты ищешь черты.
Но мы перед Богом чисты.
Ты смотришь, ты ангелов ищешь крыла.
Но, друг мой, округа бела.
Ресницами чувствуй – белее белил –
Касание трепетных крыл.
Мы жили с тобою на страшной земле –
Стояли на чёрной золе.
Мы плакали, и пробивался цветок.
Но мы умирали, дружок.
За то, что я руки твои удержал,
За то, что любил и страдал.
Здесь небо и небо – ни страхов, ни ран.
А ты прерываешь: туман.
Но, друг мой, я чувствую боль на щеке.
И кровь остаётся в руке.
То ангел печали, как острым стеклом,
Ко мне прикоснулся крылом.

Борис Рыжий
1994

не беда что умер великий пан

никуда бессмертный он не пропал
он пылает спирт в голубом стакане
да и наш с тобой далеко не пуст
шелестит под ветром терновый куст
и шипит шашлычница на пропане

состоится всё что назначил бог
своим пасынкам вот тебе и порог
и ремень с утра из воловьей кожи
а когда наступит достойная старость лет
бедный дачный быт которого больше нет
вдруг проступит сквозь пленку неба себе дороже

понимай как знаешь читатель мой
отзвеню ключами вернусь домой
с пикника воюющих электричек
и речных трамвайчиков тень моего отца
притулится на кухне и тень моего лица
отразится в ртутном зеркале птичьих

перекличек и скрипнет сырая дверь
в неизвестность ну кто я скажи теперь
и ответит господь никто ты
да и звать никак напиши письмо
покаянное вздрогни а там посмо
без страховки без голоса без работы

пирожки с капустою милый прах
сизарей полеты в иных мирах
отдышавшись должно быть в самом конце я
отойду не знаю куда должно
быть в грядущее там хорошо темно
феодосия то есть теодицея

Бахыт Кенжеев
2014

(всякая безвоздушная невесомая тварь... Ст. Львовский)

Выстрел в воздух внутри крота
с тетивы из рваного рукава
от жилетки Трифона-праотца
выпускает норный дух из мальца
и впускает Дух Божий.
Вот сей Дух ползет по-пластунски внутри крота
рваной норою
сырою,
пробирается к селезенке:
скоро, скоро ошую от него встанет гем, одесную глобин
над венцом засияет билирубин
тетралицые макрофаги устроятся за спиною
петь лимфопоэзное, нутряное,
чтобы крот подрагивал на басах.
Видите — как крота-то подбрасывает
на басах?
А вы думали — ну что крот?
безвоздушная тварь, ободрал и в рот.
А мы говорим: нет.
Ну и что, что у вас глад? -
и у нас глад; всякий демон гладен на свой лад:
мы и нечисть норную до нутра проедим
и кота проедим, и отца проедим
и жилеткины рукава проедим
ничего неверным не отдадим
ничего неверным не отдадим

Линор Горалик
2014

Это кто идет по улице, семеня?

Это я, Господи, здесь давно уже нет меня,
это боль в суставах, хотя способность чувствовать боль
притупилась, или она не столь
существенна, потому что процесс ходьбы
невозможен в направлении от судьбы.

Нужно ходить, они говорят, нужно гулять,
три километра, четыре часа на свежем воздухе, блядь,
надо мной летают Эринии в окружении сартровских мух.
Говорят, существует морфий для облегчения мук,
но морфия нет ни в аптеках, ни, тем паче, в аду.
Это кто идет по улице семеня? О, Господи, я иду...

Борис Херсонский
2014

Не відкриюсь недоброму. Те, що намарила тихо, -

Втеча в позатутешнє, в доступні душі безодні...
Та пізнавши тебе, я інакше - жива - дихаю
В часі цьому і тому, немов у руці Господній.
Двопосутність єдиного - перша з умов або істин
Мого вміння любити і, зрештою, мати схиму.
Я навчилась, пройшовши всі кола душі і міста,
Замовкати словами - і жити уже не ними.

Маріанна Кіяновська
2014

Долгая жизнь завершается плачем

о доме – пепел давно развеян...
Господи, если все так, как мы верим,
верни ей тех, кого она кличет,
о ком плачет в смертном тумане:
о папеньке, маме...
Ведь Млечный Путь – та же небесная Волга,
только сады в звездной степи не сжигает ветер,
а дом, где она росла, невесом и светел,
и каждую ночь, задыхаясь от счастья,
она выбегает навстречу мне,
еще не рожденной тени,
с темной земли на нее в небесах глядящей.

Елена Игнатова
2014

Она мне пишет: я понесу цветы к обелиску,

я возложу цветы к обелиску, вернее к огню,
жизнь это - дрянь, я отношусь с презрением к риску,
Да, я знаю, сейчас в Одессу ползут танки и БТРы,
на них нас убивать едут фашисты-бандеры,
Вот, она мне пишет все это и другую фигню.
Читаю и думаю: славно, что ты со мною не говорила
в течение многих лет, считай, что прошли века,
не писала, не видела моего бородатого рыла,
не читала моих стихов - есть же Лермонтов, Евтушенко,
а я, если вдуматься хорошенько,
стал престарелым пособником бандеровского силовика.
И я ей пишу - посидела б ты дома, бабка,
сомкнутый строй спецназа - это уже не для нас,
а сам вспоминаю - она - как швабра, а я - как тряпка,
вместе с ней мы бы смыли кровь с Куликова поля,
и Александровского проспекта, будь моя воля,
но история продолжается - и между нами спецназ.

Борис Херсонский
2014

Человек не актер, а мишень, земля - не театр, а тир.

Что внутри человека, то и вовне.
Слишком долго душа обитала среди ненавидящих мир.
Я толкую о мире, а эти клонят к войне.

Вражда словно камень во вращающейся праще.
Напрягаются мышцы. Наливаются кровью белки.
А я все толкую о мире, знаю сам, что вотще,
а эти уже у границ выстраивают полки.

Борис Херсонский
"Мотив псалма"
2014

О как держать мне надо душу, чтоб

она твоей не задевала? Как

Как на охоте, свесившись с коня,
король стакан хватает, чтоб напиться,
и как владельцем с памятного дня
он под стеклом реликвией хранится,
вот так судьба, возжаждавши, подчас
подносит Некую к губам и пьет,
и, осушив по каплям, отдает
тому, кто в жалком рвении, боясь
ее разбить, хранит всю жизнь в витрине,
где ценности хранятся под стеклом
(иль то, что он считает таковыми).
И там она с тех пор стоит доныне,
и слепнет, и дряхлеет с каждым днем -
вещь, безделушка - наравне с другими.

Райнер Мария Рильке
1910е
перевод
Константин Богатырев
(род. в 1925, убит госбезопасностью в 1976).

как разговаривали помногу,

пили вино из хрустальных чашек,
жизнь была долгой, долгой
и нашей, нашей.

как мне ее было мало, мало,
как потерять боялась.
что-то осталось еще, в карманах
фантиком завалялось.

ниточкой тоненькой развязалось
и расплело сети,
утками серыми разлетелось
над зеркалом исети.

Елена Сунцова
2014

О, как я поздно понял,

Зачем я существую,
Зачем гоняет сердце
По жилам кровь живую,
И что порой напрасно
Давал страстям улечься,
И что нельзя беречься,
И что нельзя беречься.

Давид Самойлов
1963

Зима на убыль. Ветер тянет мыльней,

Зима на убыль. Ветер тянет мыльней,
грязь чавкает со вкусом под ногою,
дрожащее пространство и нагое
для глаз затруднено, преизобильно.
Поэт со мной, москвич с лицом изгоя,
взглянув окрест, проговорил: "Морильня".
Но поcмотри - телесность, кротость, страх,
предродовое напряженье воли
я чувствую и в поле, и в холмах -
как роженица, путаясь в подоле,
земля в своих границах и морях
встречает полдень в крепости и боли.
Поэт застыл с улыбкою слепой,
над нами к небесам восходит птица...
- И наша жизнь, - я говорю, - постой,
как капля хмеля в чаше золотой,
Бог ведает, во что пресуществится
в отчизне милой, родине святой.

Елена Игнатова
2014

Наши дети, Мария, растут, будто трава:

Ладони мозолисты, острижена голова,
на остановках с утра - неприкаянны, как пираты -
временная прописка, и страна - чуть жива.
Страхи у них свои, свой в почете закон,
им не нужны перемены, а запрет им смешон.
Какие могут быть перемены в том, чего нет на свете,
какие запреты могут быть в час похорон?
А Сын твой, Мария, говорит чуднЫе слова,
видит знамения, о его чудесах - молва,
что сила в любви - утверждает упрямо,
как будто из этой любви произрастает трава.
Говорит, что законов тьма - не видно ни зги.
что страхи наши призрачны, как ложь, если можешь - не лги,
что враги появляются среди нас потому лишь,
что мы сами ведем себя, как враги.
Впрочем, мы сами знаем наших врагов,
знаем сколько их снует вдоль берегов,
сколько их работает на наших заводах,
сколько их почитает наших богов.
Кто их привел, скажи, на наши поля?
Какого беса их терпит наша земля?
Для чего нашим детям разглядывать их аусвайсы -
с визой страны, куда Макар не гонял теля.
Почему же, Мария, твой сын липнет к этим чужим,
объясняет им из каких зубчаток, каких пружин
небеса над нами составлены этой ночью,
разговаривает с их женами и улыбается им?
Говорит, не бывает чужих там, где такая тьма,
где полгода дожди, а потом полгода - зима,
говорит, что чужими нас делает наша гордыня,
она сама нас находит и убивает - сама.
А потому наши дети просят тебя передать Ему
пусть проваливает отсюда в свою непроглядную тьму,
и всех чужеземцев пусть с собою прихватит,
тех, кто верит ему не ведомо почему.
Пусть проваливает отсюда, подалее от греха,
иначе мы пустим в небо красного петуха,
пусть огнем горят их синагоги и храмы,
все молельни, где говорится непонятная нам чепуха.
Пусть забирает послания, свитки, Библию и Коран,
За мосты пусть уводит этих несчастных цыган,
все этих муфтиев, всех попов и раввинов,
если есть куда увести этот безумный стан.
Пусть уводит их и сам пусть проваливает налегке,
покуда пожары не вспыхнули! Те, кого он к руке
прибрал, кого приручил - могут не сомневаться -
мы все равно утопим их в ближайшей реке.
Пусть забирает отсюда этих несчастных людей,
пусть тешит их какой-то одной из своих идей.
Но пусть вернется потом, чтоб спасти от смерти
если не нас, то хотя бы наших детей.

Сергій Жадан
Перевод Бориса Херсонского
2014

Наші діти, Маріє, ростуть, ніби трава:

чорні робочі долоні, стрижена голова,
зранку стоять на зупинках, неприкаяні, як пірати –
тимчасова адреса, країна напівжива.
Мають свої страхи, шанують свій закон,
не потребують змін, сміються із заборон.
Які можуть бути зміни в тому, чого не існує,
і які заборони можуть бути під час похорон?
А ось твій, Маріє, син говорить дивні слова,
бачить різні знамення, чинить різні дива,
стверджує нам уперто, що сила в любові,
так ніби саме з любові росте трава.
Говорить, що жодні закони не мають ваги,
що всі наші страхи примарні, наче сніги,
що вороги між нас з’являються лиш по тому,
коли ми самі поводимось, як вороги.
Але ми самі знаємо своїх ворогів.
Знаємо, скільки їх снує вздовж берегів,
скільки їх працює на наших заводах,
скільки їх звертається до наших богів.
Хто їх привів, скажи, на наші поля?
З якого дива їх терпить наша земля?
Чому наші діти, скажи, повинні дивитись
до аусвайсів їхніх – хто вони й звідкіля?
А ось твій син чомусь завжди поміж чужих,
пояснює їм із яких важелів і пружин
складається небо над нами цієї ночі,
виховує їхніх дітей, сміється до їхніх дружин.
Не може, каже, бути чужих там, де така пітьма,
де пів року тривають дощі, а пів року – зима,
чужими нас, каже, робить наша погорда,
вона сама нас знаходить і вбиває сама.
І тому наші діти просять переказати йому:
хай забирається звідси в свою пітьму,
і хай із ним забираються всі ці чужинці,
всі, хто вірить йому невідомо чому.
Хай забирає всі їхні книги, сувої, листи,
хай забирає ромів і виводить їх за мости,
муфтіїв і рабинів, книжників і провидців –
хай виводить звідси, якщо має куди їх вести.
Інакше ми пустимо в небо важкі дими,
спалимо їхні базарні будки й молільні доми,
їхні гіркі синагоги й ламкі мінарети,
всі ті чорні місця, яких не розуміємо ми.
Хай їх виводить і сам забирається теж,
хай не чекає початку нових пожеж,
хай пам’ятає, що всіх, хто залишиться з нами,
ми все одно топитимемо вздовж узбереж.
Хай забирає звідси всіх цих людей,
хай тішить їх якоюсь із власних ідей.
Хай повернеться згодом, щоб врятувати
якщо не нас, то хоча би наших дітей.

Сергій Жадан
2014

Что ли уже ночь или всё ещё слепота...

Вспомни проклясть на милость да прости ни с чем.
Вначале был понедельник, потом упадёт листва.
Хочешь, скажи - что есть. Но не обманись насовсем.

Или - поверь скорее, а то настанет вчера.
Твоей несусветный ангел что же так нищ и тощ?
А если первична курица, то ввечеру будет дождь.
Иноязычней Псалтыри лёгкая мыслям вода.

Но не жалей о времени, имя ему ничто.
Хлеб измельчает, влага покроется млечною тьмой,
тонкая птица взлетит надо всею от края землёй,
эхо перелистает в бледных ветвях окно.

Не зачерпнуть повторений, и страшно - как до Рождества.
Маленькая Рахиль своей не знает стези,
и забывает облик и отзвук пальцы - возьми!..
Разность цветёт в стекле, как будто там глубина.

Так уж легка стыдоба колыбельной отрады твоей -
взвешивать слёзной щепотью дырявую тень на гвозде.
И не припишет по жизни в строку отдалённый Матфей
слога - чтобы прочесть часы в никаком числе.

Евгений Туренко
1994

Темно, словно время сломалось внутри,

ребёнок давно постарел, и нельзя
придумывать или жалеть, но - смотри,
и видно, коль скоро закроешь глаза.
Ты спросишь, но как бы подслушав ответ
и в плоскости звука читая объём
пустых осязаний, не важно, что - нет...
Что кажется исподволь, то и поймём.
... Я вспомнил: стояла плохая весна,
и кляксы следов на безлюдной воде
в местах доходили до самого дна,
до ужаса, и не кончались нигде.
И это был край и т.д. и т.п.,
бумажная кромка слепого огня,
и то же, что край для слепого в толпе,
казалось мне: край для слепого меня.
А свет дочерна заполнял полынью,
в один лишь глоток ощущенья сводя
дебильную радость - улыбку мою,
и робкую страсть - ненавидеть себя.
И вот мне - и тени в горсти не поднять,
и рук не разжать у подлюдной горы,
а ты, и не вспомнив, что полдень, опять
созвездья сочтёшь в изголовьи сестры.
И памяти нет между светом и сном,
лишь буквы, сгорая, обуглят края,
а разность точнее числа, и потом -
ничуть не страшней, чем сырая земля.

Евгений Туренко
1991

Мы будем пить вино и говорить: люблю.

Похоже, скоро дождь дойдёт до преисподней,
осыплется теперь листва, и к ноябрю
прольётся только свет по милости господней.

Не скучно и темно, перезабытый дом,
и некуда идти, смеркается округа,
и правда, что судить не важно ни о чём,
а лишь перебивать молчанием друг друга.

Вчерне блестит огонь, и понарошку не
тоскливо, и легко - придуманно донельзя,
единственно - гляди туда, где, не надейся,
не видно ни следа, и полночь на стекле.

И, в третьих, не возьмёшь взаимное себе,
и бедность не солжёт, а блажь прямее скверны,
и надо ждать числа и снега на земле,
не думав, не гадав и не стыдясь, что смертны.

Евгений Туренко
[Посвящение "Л."]
1990

Не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,

а бетонкою стелет, литой цепенеет бетон.
Не приспела пора, а уже ничего не вернуть...

Вот полягут поля, и возденет клинки эскадрон,
угадав никуда, и сухая рассеется кровь,
невесомая соль безымянных ветров и времён.

Ты теперь позабудь меня, слышишь, и не прекословь,
потому что здесь блажь на корню и больная земля.
Пусть научат тебя, будто любвеобразна любовь.

Ты сподобишься этим, продольное ложе двоя,
чтоб и вновь не хотелось взаимные буквы слагать.
Легче слог разорвать, чем безмолвие счесть до нуля.

Позабудь меня, слышишь – не слышь! – это гибельно знать,
это словом калёным пытать или молча взглянуть,
если страшен ответ, а другого не жди, и опять

не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,
а в последней инстанции скормлен последний лопух.
Не приспела пора, а уже ничего не вернуть,

и заведома прибыль – отмазывать плевел от мух.
Не летучею мышью соблазна означена пядь
естества, и я в мыслях не смел называть, аже вслух,

естества, если б там, после жизни друг друга понять…
Лишь трамвай по-пластунски уйдёт по январской войне,
как связист, а воскресную радость нельзя осязать,

как нельзя наяву на себя наглядеться извне.
Пусть тебя повезут на единоприимный базар
по цветущей и долгой, почти как тот свет, целине,

где упьётся алчбой облечённый значеньем хазар.
И тебе это будет, и будет тебе всё равно.
Но останутся слёзы – святить – это твой Божий дар.

Это время твоё – это глухонемое кино.

В чёрно-белом Свердловске заносят снега – в протокол.
На Итаке зима – на Итаке тепло и вино.
А стезя беспредметна, как жизнь и как письменный стол,

потому что январь и ещё потому что война,
и кипчацкая тьма наползает с Кремля на Подол.
Все обеты похерены. Совести нет. Тишина.

Лишь – проклятое чувство – волчиха поёт в пустоте.
Там ощерится эхо в улусах угарного сна,
и ты выйдешь стоять – как жена на сто первой версте,

где шлагбаум засекречен, и воткнуто в место копьё.
И предутренний свет повторится в слепой наготе,
словно русоволосое лёгкое имя твоё,

невесомое имя, как в первые дни тишина.
Остальное – потом, и потом в остальном – забытьё.
Не гневись, моя радость, и помилосердствуй, княжна!

Это – вера твоя, не причислишь того, что – одно.
Простота умозрительна, а неизбежность скучна.
Наяву – это было теперь, это будет – давно...

Облик неузнаваем. В свету корродирует блик.
На Итаке зима. На Итаке тепло и вино.
У порога Отчизны святой убелённый старик...

И ты вспомнишь себя – как прикольный ответ за вопрос,
это голос вернётся, и станет дыханием крик.
Из голимого космоса слёзы пойдут вдоль полос,

словно дождь, и двугорбое небо потянет домой,
над потопами толп – в отдалённый бездетный колхоз.
Колченогие всадники снимут шеломы долой

и к земле припадут на могиле эпических битв,
и потянется улица вслед за январской войной,
и не будет утех в песнопеньях клевет и молитв.

Евгений Туренко
"Январская сага"
1990