Что ли уже ночь или всё ещё слепота...

Вспомни проклясть на милость да прости ни с чем.
Вначале был понедельник, потом упадёт листва.
Хочешь, скажи - что есть. Но не обманись насовсем.

Или - поверь скорее, а то настанет вчера.
Твоей несусветный ангел что же так нищ и тощ?
А если первична курица, то ввечеру будет дождь.
Иноязычней Псалтыри лёгкая мыслям вода.

Но не жалей о времени, имя ему ничто.
Хлеб измельчает, влага покроется млечною тьмой,
тонкая птица взлетит надо всею от края землёй,
эхо перелистает в бледных ветвях окно.

Не зачерпнуть повторений, и страшно - как до Рождества.
Маленькая Рахиль своей не знает стези,
и забывает облик и отзвук пальцы - возьми!..
Разность цветёт в стекле, как будто там глубина.

Так уж легка стыдоба колыбельной отрады твоей -
взвешивать слёзной щепотью дырявую тень на гвозде.
И не припишет по жизни в строку отдалённый Матфей
слога - чтобы прочесть часы в никаком числе.

Евгений Туренко
1994

Темно, словно время сломалось внутри,

ребёнок давно постарел, и нельзя
придумывать или жалеть, но - смотри,
и видно, коль скоро закроешь глаза.
Ты спросишь, но как бы подслушав ответ
и в плоскости звука читая объём
пустых осязаний, не важно, что - нет...
Что кажется исподволь, то и поймём.
... Я вспомнил: стояла плохая весна,
и кляксы следов на безлюдной воде
в местах доходили до самого дна,
до ужаса, и не кончались нигде.
И это был край и т.д. и т.п.,
бумажная кромка слепого огня,
и то же, что край для слепого в толпе,
казалось мне: край для слепого меня.
А свет дочерна заполнял полынью,
в один лишь глоток ощущенья сводя
дебильную радость - улыбку мою,
и робкую страсть - ненавидеть себя.
И вот мне - и тени в горсти не поднять,
и рук не разжать у подлюдной горы,
а ты, и не вспомнив, что полдень, опять
созвездья сочтёшь в изголовьи сестры.
И памяти нет между светом и сном,
лишь буквы, сгорая, обуглят края,
а разность точнее числа, и потом -
ничуть не страшней, чем сырая земля.

Евгений Туренко
1991

Мы будем пить вино и говорить: люблю.

Похоже, скоро дождь дойдёт до преисподней,
осыплется теперь листва, и к ноябрю
прольётся только свет по милости господней.

Не скучно и темно, перезабытый дом,
и некуда идти, смеркается округа,
и правда, что судить не важно ни о чём,
а лишь перебивать молчанием друг друга.

Вчерне блестит огонь, и понарошку не
тоскливо, и легко - придуманно донельзя,
единственно - гляди туда, где, не надейся,
не видно ни следа, и полночь на стекле.

И, в третьих, не возьмёшь взаимное себе,
и бедность не солжёт, а блажь прямее скверны,
и надо ждать числа и снега на земле,
не думав, не гадав и не стыдясь, что смертны.

Евгений Туренко
[Посвящение "Л."]
1990

Не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,

а бетонкою стелет, литой цепенеет бетон.
Не приспела пора, а уже ничего не вернуть...

Вот полягут поля, и возденет клинки эскадрон,
угадав никуда, и сухая рассеется кровь,
невесомая соль безымянных ветров и времён.

Ты теперь позабудь меня, слышишь, и не прекословь,
потому что здесь блажь на корню и больная земля.
Пусть научат тебя, будто любвеобразна любовь.

Ты сподобишься этим, продольное ложе двоя,
чтоб и вновь не хотелось взаимные буквы слагать.
Легче слог разорвать, чем безмолвие счесть до нуля.

Позабудь меня, слышишь – не слышь! – это гибельно знать,
это словом калёным пытать или молча взглянуть,
если страшен ответ, а другого не жди, и опять

не верблюжьей тропой бечевой канителится путь,
а в последней инстанции скормлен последний лопух.
Не приспела пора, а уже ничего не вернуть,

и заведома прибыль – отмазывать плевел от мух.
Не летучею мышью соблазна означена пядь
естества, и я в мыслях не смел называть, аже вслух,

естества, если б там, после жизни друг друга понять…
Лишь трамвай по-пластунски уйдёт по январской войне,
как связист, а воскресную радость нельзя осязать,

как нельзя наяву на себя наглядеться извне.
Пусть тебя повезут на единоприимный базар
по цветущей и долгой, почти как тот свет, целине,

где упьётся алчбой облечённый значеньем хазар.
И тебе это будет, и будет тебе всё равно.
Но останутся слёзы – святить – это твой Божий дар.

Это время твоё – это глухонемое кино.

В чёрно-белом Свердловске заносят снега – в протокол.
На Итаке зима – на Итаке тепло и вино.
А стезя беспредметна, как жизнь и как письменный стол,

потому что январь и ещё потому что война,
и кипчацкая тьма наползает с Кремля на Подол.
Все обеты похерены. Совести нет. Тишина.

Лишь – проклятое чувство – волчиха поёт в пустоте.
Там ощерится эхо в улусах угарного сна,
и ты выйдешь стоять – как жена на сто первой версте,

где шлагбаум засекречен, и воткнуто в место копьё.
И предутренний свет повторится в слепой наготе,
словно русоволосое лёгкое имя твоё,

невесомое имя, как в первые дни тишина.
Остальное – потом, и потом в остальном – забытьё.
Не гневись, моя радость, и помилосердствуй, княжна!

Это – вера твоя, не причислишь того, что – одно.
Простота умозрительна, а неизбежность скучна.
Наяву – это было теперь, это будет – давно...

Облик неузнаваем. В свету корродирует блик.
На Итаке зима. На Итаке тепло и вино.
У порога Отчизны святой убелённый старик...

И ты вспомнишь себя – как прикольный ответ за вопрос,
это голос вернётся, и станет дыханием крик.
Из голимого космоса слёзы пойдут вдоль полос,

словно дождь, и двугорбое небо потянет домой,
над потопами толп – в отдалённый бездетный колхоз.
Колченогие всадники снимут шеломы долой

и к земле припадут на могиле эпических битв,
и потянется улица вслед за январской войной,
и не будет утех в песнопеньях клевет и молитв.

Евгений Туренко
"Январская сага"
1990

А там и подавно течёт межевая вода...

Ты сам себе Дант и убожество - еже писах...
Наверно - второе, а может быть, просто - среда,
И стрелки стригут насекомое время в часах.
Оторванное ощущение. Хлеб на полу.
Раздёргана пряжа, Эллада до дыр прожита.
Слабо себе каяться, сидя в бездомном углу,
Где всё здесь чужое, и стоит любви нищета.

Когда вечереет, и даль произвольно тиха,
Прогноз безупречен и глуп, но местами тепло,
В Айове иллюзий твоих зацветёт чепуха,
В моём захолустье обсыплется с окон стекло.

Не Понтий Пилат и не пешка стоит у креста,
Измена буквальна и, может быть, даже горька.
Смешней называть или время морочить спроста,
Но есть ещё голос, изустно невнятный пока.

Не всё ж понарошку в условиях детской игры:
Висим - это дым, то есть дом - ни кола, ни двора...
Как наискось взглянешь обратно вдоль данной горы -
Изящная осень, и мне умирать не пора.

Евгений Туренко
1991

султан солонка сила солнце суламифь –

качнулась радужка вдоль кружева зрачков,
мой сон ленив,
ленив и дважды бестолков,

моя офелия, олива в голубом
молчащем мучащем и небе, клюве и,
утроба-дом,
сухая пяточка земли.

зачем он был, зачем летал со мной во рту
туда, где семя не ужалило траву,
я слышу стук,
так шутит дядюшка ау.

чем ты любимее, тем легче держит соль
щепотку тела на поверхности морей
всей суши вдоль,
с ее сетями рыбарей.

Елена Сунцова
2014

Я видел Его

он спал на скамье
положив голову
на пластиковый пакет
на нем был пурпурный плащ
похожий на старую половую тряпку
на голове была шапка-ушанка
на руках фиолетовые перчатки
из которых торчали пальцы
указательный и еще другой
(забыл название)
я увидел Его в парке
между голым деревцем
прикрученным к шесту
жестяной банкой из-под пива
и прокладкой повисшей
на кусте шиповника
он был одет в три свитера
черный белый и зеленый
(но все вылинявшие)
и спал спокойно как дитя
и почувствовал я в сердце своем
(не подумал а почувствовал)
что это наместник
Иисуса на земле
а может и сам Сын Человеческий
я хотел прикоснуться к нему
и спросить
Ты ли Петр?
но на меня напала
великая робость
и я онемел
его лицо утопало
в клочьях рыжей бороды
я хотел разбудить его
и еще раз спросить
что есть истина
я склонился над ним
и учуял смрадное дыхание
из ротовой полости
но что-то однако подсказывало мне
что это Сын Человеческий
он открыл глаза
и посмотрел на меня
я понял что он все знает
я уходил в растерянности
удалялся
убегал
дома я помыл руки

Tadeusz Różewicz
перевод Алексей Цветков
2000е

в россии грустная погода

под вечер дождь наутро лед
потом предчувствие распада
и страха медленный полет
струится музыка некстати
стареют парки детвора
играет в прошлое в квадрате
полузабытого двора
а рядом взрослые большие
они стоят навеселе
они давно уже решили
истлеть в коричневой земле
несутся листья издалёка
им тоже страшно одиноко
кружить в сухую пустоту
неслышно тлея на лету
беги из пасмурного плена
светолюбивая сестра
беги не гибни постепенно
в дыму осеннего костра
давно ли было полнолуние
давно ль с ума сходили мы
в россии грустной накануне
прощальной тягостной зимы
она любила нас когда-то
не размыкая снежных век
но если в чем и виновата
то не признается вовек
лишь наяву и в смертном поле
и бездны мрачной на краю
она играет поневоле
пустую песенку свою

Бахыт Кенжеев
1979

У нее болит голова живот

Но она города переходит вброд
Ей нарком луначарский сказал – вперед!
И она идет
И глядит на нее трудовой народ
Коллективный разинув рот
У нее болит голова живот
У нее лягушонок внутри живет
Регулируется декретом ВЦИК
Лунный цикл
У нее болит голова живот
У нее сейчас каждый день как год
Под тапера скачет восставший флот
И старпома бьет
Ах духи москва краснозвездный шик
Во дворе братва примыкает штык
Каждый план велик каждый осип брик
На худой конец мандельштам

Мария Галина
из цикла
"Береника"
2014

Эта шалава стреляет с двух рук

Определяясь на свет и на звук
Красная шапочка серый волчок
Так начинается первотолчок
Жил-был у бабушки черный баран
Наполеоновских войн ветеран
Лычки петлички да два костыля
Где он проскачет трясется земля
Чепчики тапочки спицы крючки
Так протирает старушка очки
Красной волчанкой больная больна
Мертвые губы бормочут «Грена…»
Крутится вертится серый волчок
Зубы сомкнул на хвосте и молчок
Так улетает в закат эскадрон
Белая армия черный барон...

Мария Галина
из цикла "Береника"
2014

Береника, раз за разом сгорающая дотла,

золотящаяся как зола,
Восстающая из золы,
В точности как была.
Вот стоит вяжет косы в сверкающие узлы,
Солнечный луч
Ходит по мраморным плитам точно юла,
Сонм летучих ангелов на острие иглы
Чистит свои крыла.
Знаешь, Береника, там за дверью ничего, кроме мрака,
Знаешь, я убил своего коня и свою собаку,
Только кровь невинных такую имеет силу
Чтобы ты впустила.
Я поджег свой дом, амбары свои и клети
Чтобы путь был светел
Я уже не помню, кто остался лежать в той яме
Весь облепленный муравьями.
Знаешь, Береника, в бирюзе, золоте и лазурите
Слишком много «з», и оно зудит как муха в стакане,
Точно злая язва на воспаленной коже.
А теперь поскорей возведите меня на ложе,
заберите
Яблоки и вино,
не смотрите
На меня, ради всех богов,
Не смотрите
Больше.

Мария Галина
из цикла "Береника"
2014

У нас такой плохой климат

Что все перипатетики
Захлебываются снегом
Уходят на дно бесконечной черной зимы
Не успевая
Договориться до чего-нибудь толкового.

У нас такой плохой климат,
что Диоген вечнокашляющий
из своего сырого контейнера
под трубами навесной теплотрассы
давно переселился
на цветущие поля асфоделей

у нас такой плохой климат,
что Данте и Беатриче
после первой же брачной ночи
улетели в Таиланд на медовый месяц
и не вернулись обратно
живут там долго и счастливо
но нам ничего не пишут

У нас такой плохой климат
что киклопы кинокефалы
с окраин мира
переселились на помойки промзоны
говорят по нашему
ничем от нас не отличаются
вообще ничем

Мария Галина
"Плохой климат"
2014

Мне суждено умереть. Тебе суждено умереть.

Не так, как раньше, когда мы на треть
моложе были, когда философски
смотрели на это, как учит нас Эрвин Панофски:
вот кувшин опрокинутый, вот упавшие лепестки...
Какие там лепестки!
Шприцы, ночные горшки,
памперсы, утки, таблетки горстями,
и попробуй вспомни, что были гостями
на долгом, счастливом празднике, удержи
благодарность хозяину дома, нет, ты скажи
вместо: за что? – спасибо за всё!
и перед разлукой
подожди ещё чуть, не отнимай, пожалуйста, руку.
Да, помолчим. Просто за руку подержи.
И посмотри: занавеска, видишь, вздувается,
вот и Боргезе сады золотые,
вот апельсины и розы, флоксы и яблоки –
здравствуй, сухая прохладная осень! –
море Эгейское, Альпы над озером,
и на террасе пустые
стулья плетёные, лёгкие,
и мы их с тобой переносим
ближе к перилам.
Чьи-то фары мелькнут на дороге за чёрным утёсом.
Полночь пахнет костром,
прелым листом и молодым кальвадосом.

Михаил Кукин
2014

Опытный, разборчивый, унылый,

что ты хочешь от своей души?
Вот встают осенние светила,
начисто отмытые от лжи.

С чем сражаешься? Что любишь? Чем взволнован?
Что в потёмках различаешь ты?
Синее неоновое слово,
тротуар и чёрные кусты.

Михаил Кукин
2014

Как разворачивается слева

(как бы лениво, величаво),
вздуваясь от земли до неба,
стремительно сдвигаясь вправо,

сгущаясь белизной кромешной,
дав залп у башен монолитных,
кипящая, в чьи недра вмешан
весь Бах с моторикой сюитной,

как мирозданье, даром даденная,
сама себе – и смысл, и цель,
распахнутая, многоядерная
и всё обнявшая метель,

где в миллионах вентиляторов,
раскрученных полёта для,
от счастья задыхаясь, спрятана
любовь моя и жизнь моя.

Михаил Кукин
2014

Еду с работы. Как вы, друзья?

Полночь, конечно, но вдруг
Рюмками дружно о рюмки звеня,
Где-то пирует наш круг?

Может, у Кости? (У Феди навряд!)
Может у Коли? Хотя...
Слышу отсюда, как споры гремят!
Хохот – минуту спустя.

Едет и едет подземный вагон.
Ладно, я что? Ничего.
Мне остаётся один перегон,
Надо проехать его.

Выйду под розовым небом зимы,
Гляну на глянцевый наст.
Смотрит с плакатов, мигает из тьмы
Время, сожравшее нас.

Михаила Кукин
2014

Серое небо, серая вода,

еле заметные их наплывы
и переходы.
Я уехал отсюда, вернулся сюда.
Здесь плохая погода, но не всегда.
Через день ничего погода.
Северо-западный ветер прикладываю к глазам, ко лбу,
Оборачиваюсь – и вижу город в два этажа, котельной трубу
и другую трубу, кожевенного завода.
На душе просторно, молодо, хорошо.
На востоке ясно, на западе – дождь пошёл.
Я тем временем по мосту перешёл,
то в небо глядя, то в воду.

Михаил Кукин
2014

Недолго, правда, но жил в грузинских горах,

Нечасто, но пересекал моря,
Видел, как сон, в синеве кикладские острова
И как малиново-алая горит под Москвой заря,
Входил в золотое пространство Сан-Марко, стоял у перил
Над Сеной, на том, на самом певучем, мосту Мирабо,
Пил океанский воздух, с живыми поэтами говорил
И просыпался все эти годы рядом с тобой.
Что тут сказать? Многомилостив, щедр Господь!
Чудом была эта жизнь и не чудо ли длится днесь?
Кланяюсь низко Ему, на пиру благодарный гость.
Можно, Владыко, ещё мы немножко побудем здесь?

Михаил Кукин
2008

В восьмидесятых

мы любили друг друга
зажмурившись крепко
со всей дури
они родились их катали в колясках
бегали им на молочную кухню
как-то старались ведь надо
музыка танцы рисунок
но прежде всего английский
они подросли
смотри их целая армия
они маршируют по лестницам
редакций и корпораций
поднимаются в лифтах
выставив подбородки
сияют глазами
чистые быстрые
душистые
эскадрилья за эскадрильей
среди них есть талантливые
и сердобольные
этого не разглядишь
сияют доспехи
большинство из них
глубоко уверены
что глубоко несчастны
а нам
надо продолжать их любить
как-то надо и теперь умудриться
любить и жалеть
котят и зайчат.

Михаил Кукин
2003

Я, Игнаций, Джозеф, Крыся и Маня

В теплой рассохшейся лодке в слепительном
плыли тумане,
Если Висла – залив, то по ней мы, наверно,
и плыли,
Были наги – не наги в клубах розовой пыли,
Видны друг другу едва, как мухи в граненом
стакане,
Как виноградные косточки под виноградною
кожей, –
Тело внутрь ушло, а души, как озими всхожи,
Были снаружи и спальным прозрачным мешком
укрыли.
Куда же так медленно мы – как будто не плыли –
а плыли?
Долго глядели мы все на скользившее мелкое дно.
– Джозеф, на лбу у тебя родимое, что ли, пятно?
Он мне ответил, и стало в глазах темно.
– Был я сторожем в церкви святой Флориана,
А на лбу у меня – смертельная рана,
Выстрелил кто-то, наверное, спьяну.
Видишь, Крыся мерцает в шелке синем, лиловом,
Она сгорела вчера дома под Ченстоховом.
Nie ma juz ciala, а boli mnie glowa .
Вся она темная,теплая, как подгоревший каштан.
Was hat man dir du armes Kind getan?
Что он сказал про меня – не то чтобы было
ужасно –
Только не помню я что – понять я старалась
напрасно –
Не царапнув сознанья – его ослепило,
Обезглазило – что же со мною там было?
Что бы там ни было – нет, не со мною то было.
Скрывшись привычно в подобии клетки,
Три канарейки – кузины и однолетки –
Отблеском пения тешились. Подстрелена метко,
Сгорбилась рядом со мной одноглазая белка.
Речка сияла, и было в ней плытко так, мелко.
Ах, возьму я сейчас канареек и белку,
Вброд перейду – что же вы, Джозеф и Крыся?
Берег – вон он – еще за туманом не скрылся.
– Кажется только вода неподвижным свеченьем,
Срашно как током ударит теченье,
Тянет оно в одном направленье,
И ты не думай о возвращенье.

Белкина шкурка в растворе дубеет,
В урне твой пепел сохнет и млеет.
Чтó там? А здесь солнышко греет.
– Ну а те, кого я любила,
Их – не увижу уж никогда?
– Что ты! Увидишь. И их с приливом
К нам сюда принесет вода.
And if forever , то ... muzyka brzmi , –
из Штрауса обрывки.
Вода сгустилась вся и превратилась в сливки!
Но их не пьет никто. Ах, если бы ты мог
Вернуть горячий прежний гранатовый наш сок,
Который так долго кружился, который – всхлип,
щелк –
Из сердца и в сердце – подкожный святой уголек.
Красная нитка строчила, сшивала творенье Твое!
О замысел один кровобращенья –
Прекрасен ты, как ангел мщенья.
Сколько лодок, сколько утлых кружится вокруг,
И в одной тебя я вижу, утонувший друг,
И котенок мой убитый – на плечо мне прыгнул
вдруг,
Лапкой белой гладит щеку –
Вместе плыть не так далеко.
Будто скрипнули двери –
Весел в уключинах взлет,
Темную душу измерить
Спустился ангел, как лот...

Елена Шварц
"Плавание"
1975