When I finally reach the end of him

I fault him most for his plain name.

The way it shows up everywhere, dirtying
the party, tracking in mud from parks, pages

of books, neighborhoods I have no interest
in. It arrives on my doorstep,

smearing the welcome mat. Sweet as a sugar
cube. It’s in my tea now. Dissolving

with the water. His name is in my spit.
I cannot unswallow him. He is on

the mouth of all the lovers whose lips I lick.
I always thought I would love a man

with the name of a god. I always pictured
a glorious death—

running into a house ablaze, saving babies
from the fire, kissing a bullet for someone

I loved. Not this simple name. Not the way
he is on every woman’s tongue.

How he is everywhere, and I’m still
alone.

Fatimah Asghar
"HE WHO IS GOOD WITH SWORDS"
2015

"Мы искали рая -

Мы попали в ад," -
Тихо умирая,
Шепчет мой солдат.
Души улетают
В небо сентября -
И всё, моя родная, -
Зря.

Я и мой Мюрат -
Растерянные львы.
Я кормлю солдат
Руинами Москвы.
Сломленный в борьбе,
Стою среди руин,
И всё это - тебе,
Ma Joséphine.


Русские, как тени,
Без красивых фраз,
Мрут, как привиденья,
Унося и нас,
Тихо улетая
В небо сентября -
И всё, моя родная...
Я -

Я и мой Мюрат -
Растерянные львы.
Я кормлю солдат
Руинами Москвы.
Сломленный в борьбе,
Стою среди руин,
И всё это - тебе,
Ma Joséphine.

Павел Кашин
"Ma Joséphine"
2005

Говорят,

Говорят,
Много лет тому назад
С неба падали
Старушки -
Это был старушкопад.

Приземлялись
Налегке,
Только звездочка
В руке.
Только звездочка и пряник,
Только розы на платке.

И брели
Наугад -
В огород,
В детский сад,
Подметали старый
Двор,
Залезали на забор.

На заборе повисали
И спуститься не могли,
Люди бабушек
Спасали
И домой к себе несли.

И теперь
Там и тут
С нами бабушки живут,
Деток маленьких
Качают,
Песни лунные поют.

Маша Рупасова
2014

все начинается и заканчивается в саду,

повторяющемся изо дня в день,
отдыхающие сидят на самом виду,
наслаждаются воздухом, отбрасывают тень,

скатывают самих себя рулоном в позднюю темноту,
нарисованную на мокрой бумаге воды,
скомканной ветром, прибитой к стволу
прибрежному, то ли ива, то ли боярышник, его листы

лодочками погребальными поднимаются вверх.
какая печаль, моя дорогая, какая моя дорогая печаль
не обнимает тебя, напоминая всех тех,
кого тебе больше не жаль.

чье сожаление прикасается к твоему лбу бесцветным перстом,
заставляя забыть, но оставляя печать.
ты просто сидишь и смотришь, как за воздушным стеклом
вода оголяет тебе кусочек плеча.

Екатерина Симонова
из книги "Елена. Яблоко и рука"
Ailuros Pubishing
New York 2015
c.42

Мама дома?

Мамы нет!
Мама вышла
В интернет.

Мама ищет
В интернете,
Как дела
На белом свете.

Кофе пьет,
Глазами водит -
Что там в мире
Происходит?

Мама,
Я тебе скажу:
В мире
Я происхожу!

Маша Рупасова
2014

Вот кольцо с малахитом. И в каждой прожилке - зима.

Я гляжу в эту сонную твердь, холодея сама,
знал ли ты засыпанье, не чающее воскресенья?
Перетянуты бедра суровою ниткою сна, коченеет язык,
и в гортани черно. И не мой ли счастливый двойник
обретает наутро нестойкое раннее зренье?
А еще в малахите моем незлобивая смерть:
белоглазые щелки и черно-зеленая твердь,
знаки тленья и плесени, но безупречна огранка.
У моей ли судьбы во все очи лазурь без зрачка?
Щедро дарит она, а в конце - ледяного щелчка,
как ударом ствола добивают подранка.
Перегонкою крови в слова не избегнешь земли,
не взойти в небеса в изумрудной горячей пыли,
только камень и кровь, и спокоен стрелок на охоте.
Я гляжу на кольцо: сколько жилок белесых пришлось
на зеленое поле - его изглодали насквозь,
как прозрачные черви в своей потаенной работе.

Елена Игнатова
2015

If I were a cinnamon peeler

I would ride your bed
And leave the yellow bark dust
On your pillow.

Your breasts and shoulders would reek
You could never walk through markets
without the profession of my fingers
floating over you. The blind would
stumble certain of whom they approached
though you might bathe
under rain gutters, monsoon.

Here on the upper thigh
at this smooth pasture
neighbour to you hair
or the crease
that cuts your back. This ankle.
You will be known among strangers
as the cinnamon peeler's wife.

I could hardly glance at you
before marriage
never touch you
--your keen nosed mother, your rough brothers.
I buried my hands
in saffron, disguised them
over smoking tar,
helped the honey gatherers...

When we swam once
I touched you in the water
and our bodies remained free,
you could hold me and be blind of smell.
you climbed the bank and said

this is how you touch other women
the grass cutter's wife, the lime burner's daughter.
And you searched your arms
for the missing perfume

and knew

what good is it
to be the lime burner's daughter
left with no trace
as if not spoken to in the act of love
as if wounded without the pleasure of a scar.

You touched
your belly to my hands
in the dry air and said
I am the cinnamon
Peeler's wife. Smell me.

Michael Ondaatje
"The Cinnamon Peeler"
1991

Елизавета Петровна последние месяцы жизни

провела рядом с иконой,
которой она особенно доверяла:
советовалась с ней, каялась перед ней, молилась, засыпала
при тусклом лампадном огоньке, пугаясь
косого мокрого снега за окном.

Когда я гляжу на себя в зеркало – вижу, как постепенно время
растворяет мое лицо в стране слепых, в городе мертвых
вместо меня оставляя на обозренье
мутную позолоту эпохи,
темные доски прошлого
с трещиной наискосок –
через левую руку, щеку, правое веко,
голубка в глубине,
красного яблока на столе пустом,
ничего, кроме меня,
ничего после меня,
никого, перед кем можно было бы каяться,
ради кого сожалеть об увиденном –
так и ты смотришь на меня, как в зеркало,
постепенно меня теряя в себе.

Екатерина Симонова
2015

когда я прилетел, раджу, я решил: эти люди живут как боги

сказочные пустые аэропорты, невиданные дороги
целое стекло в окне и фаянсовый унитаз даже в самой простой квартире
счастливы живущие здесь, сказал, как немногие в этом мире
парки их необъятны, раджу, дома у них монолитны
но никто из их обитателей не поет по утрам ни мантры,
ни киртана, ни молитвы
вроде бы никто из них не лентяй, ни один из них не бездельник -
но они ничего не делают, кроме денег:
кроме денег и денег, раджу, как будто они едят их:
только пачки купюр рекламируют на плакатах
представляешь, раджу, ни грязи, ни нищеты, но вот если большая трасса -
то во всю длину вдоль нее щиты, на которых деньги и даже - груды сырого мяса
кроме денег, раджу, как будто чтобы надеть их:
нанимают чужих людей, чтоб заботились об их детях
кроме денег, раджу, но как попадется навстречу нищий или калека -
так глядят, будто он недостоин имени человека
кроме денег, но не для того, раджу, чтоб жене купить на базаре
дорогих украшений или расшитых сари
а пойти и сдать в банк, и соседям служить примером -
и ходить только в сером, и жена чтоб ходила в сером
женщины их холёны, среди старух почти нет колченогих, дряблых
но никто из мужчин не поет для них,
не играет для них на таблах
дети их не умирают от скверной воды, от заразы в сезон дождей или черной пыли,
только я не видел, чтоб они бога благодарили
старики их живут одни, когда их душа покидает тело -
часто не находят ничьей, чтобы проводить ее захотела
самое смешное, раджу, что они нас с тобой жалели:
вы там детям на хлеб наскребаете еле-еле,
спите на циновке, ни разу не были ни в театре, ни на концерте -
люди, что друг другу по телефону желают смерти
я прожил среди них пять дней и сбежал на шестые сутки -
я всерьез опасался, что навсегда поврежусь в рассудке
и моя сангита аж всплеснула руками, как меня увидала:
принесла мне горячих роти и плошку дала
что с тобой, говорит, ты страшнее ракшаса, бледнее всякого европейца,
я аж разрыдался, раджу, надо ж было такого ужаса натерпеться

Вера Полозкова
"Что рассказал Шанкар своему другу Раджу, когда вернулся домой"
2 мая 2014 года, самолет москва-сургут

не видел он и потому не плакал

в окошке слюдяная пелена
когда на площади сажали на кол
заруцкого его опекуна
на зорьке выволакивали рано
тяжелый ворот времени вертя
трехлетнего царевича ивана
двух самозванцев общее дитя
в тулупах коченеющие сами
сквозь отороченную стужей тьму
свидание с умершими отцами
они в петле назначили ему
в кольце конвоя где она стояла
с тряпичным чучелком мослами вниз
лишь шепотом syneczku простонала
когда он с перекладины повис
а мы еще не понимая кто мы
доска судьбы от инея бела
из-под земли карабкались как гномы
на свет где перекладина была
где медленной истории водица
стекала ввысь из выколотых глаз
куда однажды суждено родиться
особо провинившимся из нас
набат проснулся вороны взлетели
из туч сверкнула черная стрела
а тельце все качается в метели
а ворот все вращается скрипя
но там за тучами в хрустальной сфере
окинув взглядом жалкое жнивье
иван-царевич на летучем звере
воды и яблок ищет для нее
пропал на шее след пеньки и мыла
последний снег ложится как смола
на землю где она сперва царила
а после вместе с нами прокляла

Алексей Цветков
"воренок"
2015

Я пью за разоренный дом,

За злую жизнь мою,
За одиночество вдвоем,
И за тебя я пью,–
За ложь меня предавших уст,
За мертвый холод глаз,
За то, что мир жесток и пуст,
За то, что Бог не спас.

Анна Ахматова
"Последний тост"
27 июня 1934

На море дача. Разлитая чача. Мяуча и хрюча,

цокая и громыхая (меняют баллон в гараже?
ёж и консервная банка? лопнула статуя?),
ночь козырнула ракетой и сетью цвета зелёнки
сграбастала воздух.
В результате перестрелки
вертолёты гулкие, как пещеры,
бэтээры и векторные приказы
сразу исчезли,
лишь провода
торчат из углов, словно рачьи усы...
Он остался один
на стуле (такой же в гробнице Тимура у билетёрши),
куда убежишь? - только в собственный череп,
подобно спирту.
От солдат - коромысла мочи на стенах.
Хлам повсюду. Где утренняя поверка?
Копошится зелёное море в зелёных евгленах,
золотистая корка на гребне волны, как фанерка.
Сила уходит через распахнутые ворота.
Сила уходит, являясь тому, кто зряч,
в виде короны на моментальном фото,
где в молоко угождает теннисный мяч.
На вертикаль соскальзывают щеколды.
Сила уходит... Крики чаек, скрип.
Всюду вечность мелькает, и от этой щекотки
задыхается время и выбранный мною тип.
Когда покидала сила зёрнышко на столе,
подымался уровень моря и в окнах - танкеры.
- Вставай, - он услышал, а снилось, что на осле
он в город въезжает. - Вставай, занимайся панками!
Он видит шествия многорогие.
Густая обволочь перед ним, не проснуться никак.
Скользят они черепными коробками.
Хохол, как вставленный финак.
Дача. Гордый кот, как намытый прибоем. Акула
рядом. Меж ними ни духа, ни сна.
Вспомни, начальник, как грело мерцанье посула, -
юность, ватага Катулла, загадка вина!
Можно махнуться любимыми в этом Египте
или заочно для кайфа - скелетами,
может быть, станет политика гибкой,
но продолжал он указами драться с памфлетами.
Раньше был воздух рук вокруг, хоры с подносами,
с отвесными косами, напоминающими сверло,
врачи со шприцами, пионерки с розами,
таблетки японские, чтоб не развезло,
было в походке - высокомерие,
переходящее в сон по секундной стрелке,
и - спортсмен! - он ковал водяные перья,
царуя на глиссере по заводи мелкой.
Когда выбегал он к оленю, ножами обросши,
мешкал олень, планом спасенья ветвясь,
потом делал так, словно хлопал в ладоши,
- паф! - обрывая связь
с небом, выкидывая колени, копыт клеммы,
шлёп по голени! - ну, танцор!
А он ценил в себе Голема,
заводную рубаху, снятую с отцов.
Надо было точку ставить, а он - запятую.
Как пятка падающего колосса
за собой оставляет, - именно такую.
Он поставил её во имя прогресса.
А теперь вокруг пальца обводит его вода,
исказясь, от него отвернулись камни,
цепь логическая - их гряда
исключает его (и этим близка мне).
И его наушница - леди Макбет -
в одеждах из золотой копирки,
ненавидит его, но как бы
жалеет и подбавляет спирта.
От него отвернулась стенобитная молодёжь,
его свет не замечает, звезда не кусает,
всякий атом, что был на него похож,
теперь похож на другого, ему - осанна...
Сила уходит... Когда уходил Леонардо,
в обмен насыщались народы, пейзажи щедро,
его пропускали в себя оболочки и ядра,
как сфера пытливая, он прогибался от ветра,
наделяя величием свет, дирижабли, луны,
он шёл, будто против взбешённой форсунки,
шёл в гору, и словно собою натягивал струны,
и осуществлялись ореховые рисунки...
Притормозись. Остановись. Поймай центр.
Зафиксируй его, и тогда тронешься с места.
Шоссе поблескивает, как мечтательный пинцет.
Вечность - только начало уже завершённого жеста.
Вспомни утреннюю, дымчатую, непуганую пойму,
и кристаллы красот от выпаренных богов,
где кусаки кочуют (только внешне спокойны),
от наследных красот изнывая - их жребий таков.
Гравитация - вот кто! - нас держит на привязи.
В чуткой схваченности шелохнёшься едва.
Путь сговорчив, а всё же не смог тебя вывезти.
На бетонках отчизны изваян твой нрав и права.
Как пузырь, оболочкой боясь наколоться на радиус,
гравитация бродит вокруг тебя, ожидая,
что ты выпрыгнешь в небо, светясь и радуясь,
предаваясь ему и с ним совпадая.
Гравитация ждёт своей части природы,
чтобы выпрямить нам прямизну осанки.
Учащает обороты. Набрякает луна с изнанки.
Он застыл на веранде. Группа каштанов.
На столе дорогой атлас ветер листает.
Колотясь в разнобое масштабов,
один и тот же план туда-сюда летает
меж небом и страницей, будто картошка,
которую подбрасывают, остужая.
На каждой странице - одно и то же:
дача: маленькая, большая.
Слышишь, осколки стеклянных галерей,
каблуки, моторы, челюсти тлей...

Алексей Парщиков
"ДАЧНАЯ ЭЛЕГИЯ"
1996

Я уеду, я уеду

Ольга Берггольц

***


по открытию воды!..
Не ищи меня по следу —
смоет беглые следы.
А за мною для начала
все мосты поразведут
и на пристанях-вокзалах
даже справок не дадут.

...Вспоминай мой легкий голос
голос песенки простой,
мой послушный мягкий волос
масти светло-золотой...

Но не спрашивай прохожих
о приметах — не поймут:
новой стану, непохожей,
не известной никому.
И когда вернусь иная,
возмужалой и простой.
поклонюсь — и не узнаешь,
кто здоровался с тобой.
Но внезапно затоскуешь,
спросишь, руку не отняв:
— Ты не знаешь ли такую,
разлюбившую меня?
— Да,— отвечу,— я встречала
эту женщину в пути.
Как она тогда скучала —
места не могла найти...
Не давала мне покою,
что-то путала, плела...
Чуждой власти над собою
эта женщина ждала.
Я давно рассталась с нею,
я жила совсем одна,
я судить ее не смею
и не знаю, где она.

Ольга Берггольц

1936

Я помню ее, но не помню ее лица,

помню голос ее, но ни одного словца,
что она сказала, не помню, помню ее пальто
с бархатным воротничком,прекрасно помню, зато
не помню ни платьев, ни обуви, помню названия книг,
что стояли на полках, но содержания их
совершенно не помню, а если снова прочту
сразу забуду - а раньше - схватывал на лету.
И все же я помню ее, хоть наверное бы не узнал
в толпе или в очереди, среди входящих в вокзал
или в церковь Божью, или в кино.
Я не узнал бы ее. Но помню ее - все равно.


Борис Херсонский
2015

Я не знаю названье деревьев и звёзд имена не знаю.

Я с трудом понимаю законы, что движут мою машину.
Если ехать всё время прямо, я знаю, — приедешь к краю
океана, где встречный ветер тугую несёт парусину.
До сих пор не могу понять, как же ходят они против ветра,
и не знаю, как чайки умеют висеть там, где волны дышат.
Иногда я зову имена живых, только нет ответа.
И тогда я шепчу имена ушедших — и что-то слышу.

***
Я не знаю імен дерев, зір імен не знаю.
Я не тямлю законів, що рухають двигунами.
Якщо їхати лиш вперед, я знаю, — досягнеш краю
океану, де шквал вітрила напне вітрами.
Не збагну, як човни долають вітри Господні,
як гойдаються в небі чайок чаїнки білі.
Називаю я імена живих, та мовчить безодня.
А тоді кажу імена померлих — і чую хвилі.

Игорь Курас,
пер. на украинский Марианна Кияновская
2014

Рот - словно трещина в глиняной теплой степи.

Лицо крестьянина, не расправленное ладонью.
Он говорит: "Хватит читать. Спи".
На плакате в углу тугие орловские кони.
В темном блюдце степи теплится наш огонь.
Начал сердиться хозяин: "Керосина почти что нету...",
"Погоди, - говорю, - дай дочитать, не тронь".
Теплый язык степи тянется ночью к небу.
Долго вздыхает и хнычет старик за своей занавеской,
долго не спит домашняя мошкара.
Снится: по локоть руки в мягком и сытном тесте,
и бьется в окно серьга небесного гончара.


Елена Игнатова
2015

Лучше стареть на чужбине - тут ни к кому никаких

претензий, здесь ни одно мертвое тело, ни одна живая душа
ничем тебе не обязаны. Старые счеты? Их
мы оставили там, на родине, Можно жить, не спеша,
забывать, путать даты, какой-нибудь эпизод
на рассвете как рыба выпрыгивает из темных летейских вод.
Посмотришь и ужаснешься, неужели со мною так
обходилась жизнь? Или это кто-то иной
ходил, втянувши голову в плечи, курил болгарский табак,
с полулитровой кружкой стоял у подвальной пивной,
сдувал тяжелую пену, и пена летела ввысь,
семнадцать мгновений весны, мгновенье, остановись.
И мгновение замирало, словно в Летнем Саду
парковая скульптура, три грации, или львы
в городском саду, где оркестр, к своему стыду
безбожно фальшивит, где песик среди травы
вынюхивает чей-то тяжелый непоправимый след,
где удавиться хочется, но, к сожаленью - не след.
Чужбина иное дело, иное безделье, она всегда
способствует долголетию, одиночеству среди птичьих стай,
отражениям в водоемах, репортажей из зала суда
не прочтешь в газете, сколько ее ни листай,
повторюсь - никто и ничем, воздух и тот - не твой,
старость тянется паутинкой над седой головой.

Борис Херсонский
2015

В спаленке -

Да в спаленке -
Спит немного
Маленький
(Но немножечко большой) -
Обладающий душой.

А по речке-по реке
Ходит месяц в колпаке,
Ходит месяц в колпаке,
Носит воду
В кулаке.

А под темной
Под водой
Ходит окунь с бородой,
Хочет месяц проглотить
Да не может
Ухватить.

Уж я окуню велю
Наготовить киселю,
Малых деток угощать,
Бородою
Не стращать.

Ой да люли-разлюли,
Будет кушать кисели
Мой немного небольшой,
Обладающий
Душой.

Мария Рупасова
2014

Мы в приехали в полночь, в метельную злую тьму

Караваном из трех внедорожников шли гуськом,
Обогнув перевал, что таился в густом дыму
И простреливался пехотным ихним полком.
На дворе вполголоса переговаривалась родня
И клубилась в морозном воздухе анаша
И суровые люди расселись вокруг огня
Набивая привычно запасные рожки калаша
У постели столпились женщины и когда
Мы вошли, они расступились, впуская нас
Фонари армейские, качаясь туда-сюда
Колебали тени во впадинах темных глаз.
И сказал командир – сестренка, тихим огнем,
Нынче каждая светит тропа, что сюда вела,
И пастухи упрямо бредут по ним,
Потихоньку прихлебывая из горла.
Все потоки, сестренка, холодные все пруды,
Перемерзшие, словно шепот больных детей,
Нынче тоже сияют, и даже трепет звезды
Сладко загустевает отголоском благих вестей.
Твой малец будет знать все слова и все имена,
Он вместит в себя и охватит собою всё,
Нашу злость и печаль, что гложут нас дотемна,
Все что нас заводит, братает нас и несет.
Ему будут послушны все твари земли и вод,
Он в любови своей будет хранить всегда
Каждый отвоеванный нами дот
все мосты, долины, высоты и города.
И покуда дети родиться будут от нас,
И покуда будут тянуться к его лучу,
За любую из пристрелянных этих трасс
Будет кому подниматься плечом к плечу,
И покуда с нами духи и мертвецы
Ни один нас не сдержит Спаситель или Аллах
Все проходит сестренка, останутся лишь рубцы
От шрапнели и пуль на черных наших телах.
Пусть твой малый узнает, как мести наука тяжка,
Пусть растет и мужает в кочующей нашей толпе.
Командир наклонился и вытащил из вещмешка
И пристроил в изножье побитый фабричный ТТ.
И тогда мы все, кто стоял у него за спиной,
Начали доставать амулеты, ножи и пруты
Кто-то даже наваху достал с рукоятью резной
И назад отступил, чтоб другие могли подойти.
Там уже лежали золото и фарфор
Серебро, ковры, и груда теплых вещей,
И глядели окна в черный полночный двор,
И дымы поднимались в небо из сельских печей.
И одна из женщин шла с фонарем в руке
словно ведьма несет луну, ну а вслед за ней
пастухи и солдаты вышли в путь налегке
и под их ногами не расступался снег.

Сергий Жадан, 2011
пер. Мария Галина, 2014

Ми приїхали поночі, рухаючись крізь пітьму,

караваном із трьох позашляховиків,
обійшли перевал, що лежав у густому диму
і прострілювався одним із піхотних полків.

На подвір’ї було вже чути сусідів та їх рідню,
і в морозне повітря здіймалася анаша,
і похмурі бійці грілися коло вогню,
набиваючи навчено запасні ріжки з калаша.

У кімнаті стояли жінки – юні й старі.
Щойно ми увійшли, вони відступили вбік,
і тримали в руках військові тяжкі ліхтарі,
розганяючи тіні з вилиць і темних повік.

Капітан промовив: сестро, усі шляхи,
що вели сюди, всі дороги й стежки,
нині світяться в темряві, й втомлені пастухи
ними тихо бредуть, допиваючи вперто пляшки.

Всі потоки, сестро, всі холодні ставки,
перестуджені, мовби горла малих дітей,
нині срібно горять, і навіть низькі зірки
загусають вгорі відлунням добрих вістей.

Твій малий, коли виросте, знатиме всі слова,
що лише існують, він зможе назвати все,
в ньому буде наша печаль і наша злість больова,
що заводить нас, єднає нас і несе.

Його будуть слухати звірі, птахи й вужі,
йому стане любові, щоби завжди стерегти
перехоплені нами колони та вантажі,
контрольовані нами долини, висоти й мости.

Адже доки діти народжуються від нас,
доки вони ростуть на нашій землі,
доти є кому битись за кожну з пристріляних трас,
доти є ким поповнити лави - невтомні й злі.

Доки духи й померлі приходять з нами сюди,
нас не стримає жоден Спаситель і жоден Аллах.
Все минуще, сестро, вічні лише сліди
від шрапнелі та куль на наших чорних тілах.

Хай малий сприймає помсти науку важку,
хай навчається справі та поміж нас росте, -
капітан покопався у похідному мішку,
і поклав до ліжка старий заводський ТТ.

І тоді ми всі, ті, хто стояв за ним,
почали діставати ножі, амулети й прути,
хтось дістав наваху з руків’ям твердим і міцним,
і ступив назад, щоб інші могли підійти.

Там уже лежало золото й килими,
порцеляна, бронза, й купа теплих речей,
і стояло за вікнами небо чорне зими,
і дими підіймалися в нього з сільських печей.

І одна з жінок, із ліхтарем у руці,
наче відьма з місяцем, вийшла в глибокі сніги,
і за нею рушали всі пастухи та бійці,
і ступали снігом, ніби не мали ваги.

Сергій Жадан
2011

я не знаю солодших місць

понад сад де хотіла вмерти
ти приходиш до мене гість
в сад уперше у сон вчетверте
і сорочка стає тісна
запах поту не страх а досвід
все пронизливіша весна
відчуває тебе на просвіт
раптом срібне і золоте
вислизає сльозою з вени
і з безодні росте святе
тіло вічнозелене
доки пташка гусне у рукаві
я збираю яблука в голові
ти ж даруєш яблукам і мені
письмена і пісні

Марианна Кияновская
2015

я дивлюсь на себе із вікна

вкладена в повітря між словами
дотик ніщоти іде війна
біль снігів не ставши островами
не зустрілись ти і я а ця
що навчилась убивати вмерши
стала теплим попелом лиця
і сьогодні скаменіла вперше

Марианна Кияновская
2015

прямоходіння з устя ріки і вгору

прямохотіння мати себе прозору
чаша містерій повна як тінь листка
я не зникома просто уже тонка
жили набухнуть кров потече із рани
стане повітрям тихе густе багряне
ти запитаєш хто я у тілі мови
я солонаве тепле щемке раптове

Марианна Кияновская
2015