С утра по комнате кружа,

С какой готовностью душа
Себе устраивает горе!
(Так лепит ласточка гнездо.)
Не отвлечет ее ничто
Ни за окном, ни в разговоре.
Напрасно день блестящ и чист,
Ее не манит клейкий лист,
Ни стол, ни книжная страница.
Какой плохой знаток людей
Сказал, что счастье нужно ей?
Лишь с горем можно так носиться.

Аександр Кушнер
1972

Я там пойду, как говорят поляки,

но я пойду взаправду там,
по травам, по цветам,
сияющим во мраке,

где воют в ночь собаки-переляки
и бухает там-там,
а Бегемот, или Гиппопотам
с самим собой сошелся в драке.

Я там хожу-брожу,
где в ожидании поджога
зола сочится из подзола
и стонет становая жила.
— Стихи сложила?
— Я слов не нахожу.

Наталья Горбаневская
Париж 2013

Весёлая леди на велосипеде

Поехала в лес на пикник.
Весёлая леди на велосипеде
Себе прикусила язык.
Печальная леди на велосипеде,
Заметив две тучи с дождём,
Забыла о ей предстоящем обеде,
Где мы её час уже ждём.
Ретивая леди на велосипеде
Въезжает на каменный мост
И вдруг понимает, что дождь или ветер
Не могут расстроить до слёз
Того, кто так весел, того, кто не ноет,
Того, кто силён и ретив,
Того, кто решителен, мудр, спокоен
И просто бэзумно красив.

Дарья Баранова
aka
Belka Brown

Мы жили в городе цвета окаменевшей водки.

Электричество поступало издалека, с болот,
и квартира казалась по вечерам
перепачканной торфом и искусанной комарами.
Одежда была неуклюжей, что выдавало
близость Арктики. В том конце коридора
дребезжал телефон, с трудом оживая после
недавно кончившейся войны.
Три рубля украшали летчики и шахтеры.
Я не знал, что когда-нибудь этого больше уже не будет.
Эмалированные кастрюли кухни
внушали уверенность в завтрашнем дне, упрямо
превращаясь во сне в головные уборы либо
в торжество Циолковского. Автомобили тоже
катились в сторону будущего и были
черными, серыми, а иногда (такси)
даже светло-коричневыми. Странно и неприятно
думать, что даже железо не знает своей судьбы
и что жизнь была прожита ради апофеоза
фирмы Кодак, поверившей в отпечатки
и выбрасывающей негативы.
Райские птицы поют, не нуждаясь в упругой ветке.

Иосиф Бродский
1994

ваши белые косточки

ваши черные глазки
говорили мне костечка
я хочу вашей ласки
вы гуляли вдоль стенки
сунув руки под мышки
вам хотелось тушенки
вам хотелось понюшки
так привычно блестели
лужи в пылких заплатках
на литейной панели
будто ногти в перчатках
и в зацветшем овале
средь развалин россии
мои губы считали
позвонки голубые
и они распускались
зацветала колонна
и как дафна бежала
с головой аполлона

Игорь Булатовский
2017

ничего что я сегодня без галстука и пиджака

без слона мерседеса верблюда и ишака
ничего что иду сегодня один на своих двоих
слава Богу никто пока не отрезал их
ничего что сегодня я без царя в голове
ничего что идей у меня не одна и даже не две
ничего что в ушах у меня музыка а не шум
ничего что лукав престарелый еврейский ум
ничего что не стрижен год лет сорок небрит
ничего что земля одессы у меня под ногами горит
вы уж простите что без скандала и лишних слов
что иду домой а не гонят в расстрельный ров
ничего что я перед всеми в долгу но не в долгах
ничего что во мне в глубине все же гнездится страх
ничего что песня моя монотонна как звон сверчка
ничего что сегодня я без галстучка и пиджачка

Борис Херсонский

Мы в окопе белом лежим под Москвой.

Карл-Фридрих еще живой, и я живой.

К нам полгода, как в сети сельдь, шел Иван в полон,
а теперь сапоги колом на мне и шинель колом.

Хоть из поля снежного саван крой да шей
с оторочкой из мерзлых трупов на бруствере вдоль траншей.

Чтоб забыть, как Европа к нашим легла ногам,
нам включает Сталин скрежещущий свой орган.

И фельдмаршал главный его - людоед Дубак -
своих белых свирепых спускает на нас собак.

Ласковым светом над водами Эльбы окоп залит,
через поле ведет к фольварку аллея лип,

Генрих фон Штаден - мундир расхристан - верхом летит,
в синем до скрипа небе рассыпан петит,

но уже набрякла над лесом туча, вымочить угрожая.
Лизелотта танцует на празднике урожая...

и внезапно он бьет ее по губам, раздается гром,
лопается перина, наполненная стальным пером,

и пускают всех в переплавку, меха раздувают жар,
и бежали все опрометью, и я бежал

через поле белое, вязкое, как стеарин, как жир,
и по следам - гигантских паук из кровавых жил...

Кособокие избы, полы земляные, вши,
непроезжая грязь от границ. Зеркала души

этой дикой страны отражают то, что внутри:
"дай пожрать" написано в них, "умри";

я привык глядеть на них сквозь прицел,
а вернувшись, что делать мне с прейскурантом цен,

паровым отопленьем, постельным бельем? -
Потому что кровью дрищем мы и блюем.

Мы грызем эрзац в окопах и пьем эрзац,
нам не увидеть Рур, Мекленбург, Эльзас.

Большевик свой тяжелый, слышишь, заводит "Клим",
доберется до наших траншей - раскатает в блин,

на портянки порежет наш полковой штандарт.
Нас и Цоссен вытер уже с актуальных карт.

Бледный свет размазывая по щекам,
мы платить приготовились по счетам -

за него, за бледный неверный, за белый свет
нас убьет Иван и затопчет в снег.

Григорий Петухов
2017

нельзя столько помнить, они говорят, а надо жить налегке.

учитель забвения слабый яд приносит мне в пузырьке:
он прячет в дымку утес рубиновый, стирает тропу в песке,
где мы говорим, как руина с руиной, на вымершем языке.

где мы наблюдаем, века подряд, отшельниками в горах:
империи рвутся наверх, горят, становятся сизый прах,
и я различаю пять тысяч двести причин ухмылки твоей.
нельзя все помнить, умрешь на месте, старайся забыть скорей

ведь это твой дом, говорят, не склеп, вот весь твой нехитрый скарб,
и тебе всего тридцать лет, а не двенадцать кальп
и ты не знаешь людей в соседней деревне, где бьет родник,
но из плоти твой собеседник в храме из древних книг?

нет, я не знаю мужчин и женщин с той стороны холма.
в храме ржавый засов скрежещет только приходит тьма,
ступени теплые, но прохлада касается плеч, волос,
и мы смеемся, как будто ада изведать не довелось.

как будто не сменим тысячу тел, не встретим сто сорок войн
я просто сижу и любуюсь тем, как профиль устроен твой
как будто мрамор пришел наполнить какой-то нездешний свет
как будто я это буду помнить из смерти, которой нет.

Вера Полозкова
из "Семь писем из Гокарны"
2017

утреннее воркованье ребенка с резиновою акулой

прерывает сон, где, как звездный патруль сутулый,
мы летим над ночным нью-йорком, как черт с вакулой

то, что ты живешь теперь, где обнять дано только снами,
слабое оправдание расстоянию между нами.
ты всегда был за океан, даже через столик в «шаленой маме»

это не мешает мне посвящать тебе площадь, фреску,
рыбку вдоль высокой волны, узнаваемую по блеску,
то, как робкое золото по утрам наполняет короткую занавеску

всякая красота на земле есть твоя сестра, повторяю сипло.
если написать тебе это, услышишь сдержанное «спасибо»
из такой мерзлоты, что поежишься с недосыпа

это старая пытка: я праздную эту пытку.
высучу из нее шерстяную нитку и пьесу вытку.
«недостаток кажется совершенным переизбытку»

как я тут? псы прядают ушами, коровы жуют соломку.
в индии спокойно любому пеплу, трухе, обломку:
можно не стыдиться себя, а сойти туристу на фотосъемку

можно треснуть, слететь, упокоиться вдоль обочин.
ликовать, понимая, что этим мало кто озабочен.
я не очень. тут не зазорно побыть не очень.

можно постоять дураком у шумной кошачьей драки,
покурить во мраке, посостоять в несчастливом браке,
пропахать с матерком на тук-туке ямы да буераки

можно лечь на воде и знать: вот, вода нигде не училась,
набегала, сходила, всхлипывала, сочилась,
уводила берег в неразличимость
никогда себе не лгала — у тебя и это не получилось

скоро десятилетье — десятилетье — как мы знакомы.
мы отпразднуем это, дай бог, видеозвонком и
усмешкой сочувствия. ну, у жанра свои законы.

как бы ни было, я люблю, когда ты мне снишься.
если сердце есть мышца, то радость, возможно, мышца.
здорово узнать, где она, до того, как займешься пламенем,
задымишься.

Вера Полозкова
"dream mail"
Из цикла "Семь писем из Гокарны"
2017